Когда-то за тем прессом, на котором сейчас работает Анька Мартышева, стояла Оля Захарова, Ольга Петровна, лучшая Лидина подруга. Лучшая и единственная. Потом дружба распалась как-то сама собой, и других таких подруг Лида больше не завела — не пришлось. В дружбе, как в любви, все один раз.

Вышло так, что они пришли в цех в один и тот же день — двадцать пятого июля тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года. Оля приехала из новгородской деревни и поселилась в общежитии, Лида — из псковской, поселилась у тетки. В остальном все у них очень похоже, и даже сами они были похожи: светло-синие глаза и русые прямые волосы. Сейчас они совсем не похожи друг на друга. У Лиды и глаза и волосы потемнели, волосы стали густые, она скручивает их жгутом и укладывает на затылке в замысловатый узел.

— Запомни, это твой стиль, — говорила ей когда-то Мила. — Никаких перманентов, только гладкий прямой пробор.

— Ну, просто Кустодиев! — восклицала Наталья Максимовна, когда Лида, бывало, садилась в кухне пить чай, придя из бани, в своем цветастом халате.

А Оля осталась все такой же светловолосой, всегда озабоченная, занятая, начала носить очки, еще когда жила в общежитии и училась в институте на вечернем отделении.

Тогда сгоряча чуть ли не все бросились учиться, решили, что в бригаде комтруда не должно быть людей без высшего или хотя бы специального среднего образования. Через год-два поостыли: учиться и работать, да еще если дома муж, ребенок, совсем не просто. Лида была из тех, кто и не поступал никуда. («Мне пока и так весело», — говорила, смеясь, поглядывая на Марата Чичагина, проводившего у них в бригаде собрание.) Оля — из тех, кто поступил в институт и закончил его. Собственно, только одна Оля это и сделала, Нина, бригадир, не в счет. Она ушла на дневное отделение. Три девчонки без отрыва закончили техникум, но институт из всей бригады — только Оля.

Ей вообще все досталось по праву: и почет, и уважение, и высокие должности (секретарь парткома — не как-нибудь), и отдельная квартира сразу после койки в общежитии, и делегатом съезда дважды избиралась. Кое-кто завидовал Ольге: «Ишь так и сыплется с неба!»

Лида, если такие разговоры велись при ней, кидалась как коршун. Не потому, что Ольга была на первых порах этой жизни близкой подругой, а потому, что Ольга все заработала трудом и трудом. Уж Лида знала: не с неба свалилось на Ольгу ее высокое положение. Ольга — трудяга. Немножко сухарь (оттого они и разошлись в конце концов), но это же никому не мешает, кроме самых близких, а близких у Ольги, считай, и нет никого, с тех пор как умерла мать.

Лида пришла тогда к Ольге в первый и единственный раз. Они сидели на кухне и плакали. Мать уже увезли, и Лида вымыла полы во всей квартире — так полагалось у них в деревне: после покойников вымыть избу. А потом они сидели на кухне и плакали. Позвонил директор и сказал, что заедет сейчас за Ольгой Петровной, они с женой хотят, чтобы она этот вечер перед похоронами провела у них. Ольга отказывалась, и Лида слышала, как в трубке пророкотало (у Ершова был густой басовитый голос): «Нет, нет, Ольга Петровна, жена ждет, и, что называется, самовар уже на столе». И Лида ушла.

Когда в прошлом году распределяли кооператив, было великое искушение пойти к Ольге и попросить квартиру. Вряд ли бы дали, конечно, комната у тетки большая. Лида когда-то сдуру прописалась с правом на площадь. Но зато в цехе она считалась лучшей закройщицей, а говорили, что передовикам жилищные условия будут улучшать. Но когда подумала, что Ольга, отказав ей, начнет переживать, — не пошла. Да и не только поэтому не пошла. Чтобы попросить квартиру, надо было, по крайней мере, расписаться с Олегом, и, выходит, расписаться из-за квартиры. Не люблю, не люблю, а как квартира, так люблю? И Лида не пошла ни в партком, ни в фабком. Никуда.

— Ты как считаешь, я неудачница? — спросила она однажды Олега.

— Чего это ты неудачница? — удивился он.

— Ну погляди, у меня ни квартиры, ни образования. Даже мужа нет, — засмеялась Лида.

Они сидели в кафе-мороженом на набережной у моста Лейтенанта Шмидта. Лида пила шампанское, Олег — коньяк.

— Пошли, у меня сегодня премия, — сказал он ей, позвонив по телефону. У него без конца были какие-то премии, сверхурочные.

— За что премия-то?

— Да уж найдут — за что, — посмеивался Олег. — Был бы разметчик, премия найдется.

Он работал разметчиком на Кировском заводе. Как-то принес Лиде заводскую газету «Кировец». Чуть ли не в полстраницы был напечатан не очень похожий на Олега портрет, в подписи под портретом он был назван асом разметки. Показывая Лиде газету, смеялся: «Понапишут же всякую ерунду!» — но видно было, что «ерунда» эта ему нравится и нравится, что Лида забрала у него газету, бережно сложила и убрала в шкаф.

Сейчас, уходя в слезах с Марсова поля, вспомнила почему-то давний разговор с Олегом о том, неудачница ли она, и рассердилась на себя: дура, вот ты кто. Прошляпила все на свете и ноет: «Ах, я неудачница!»

На самом деле она знала, что ничего не прошляпила, не так все это называется, но, чтобы успокоиться и вернуться домой с веселым лицом, надо — лучший способ! — рассердиться на себя.

Тетки в городе не было. Выйдя на пенсию, она теперь по полгода жила в деревне, в доме, который остался за Лидой после смерти матери, возилась там на огороде, даже кур завела. Олег, когда тетка уехала, затеял ремонт. После возвращения Лиды из роддома сказал ей:

— Теперь все. Теперь я живу и никуда не ухожу, и мне твои настроения вот здесь.

Он провел рукой по горлу. Лида промолчала. Пусть живет. Во-первых, нет сил возражать, во-вторых, одной еще хуже.

Дома ее ждал сюрприз. Да какой! Игорь Машков.

— А я в отпуск приехал. Дай, думаю, зайду — сто лет не виделись. Ну, как ты? — говорил он, вглядываясь в Лидино радостно плачущее лицо. (Как только увидела Машкова — заплакала, видно, не все слезы выплакала на Марсовом поле.)

— Игорь, я так рада тебе, так рада! — говорила она, хлопоча вокруг стола, бегая от буфета в кухню и обратно.

— Да сядь ты! Мы с твоим Олегом, пока тебя ждали, уже закусили. Успокойся.

— Ужас, — говорила Лида, убирая со стола остатки вареной колбасы на серой оберточной бумаге. Через полчаса на белой скатерти стояли тарелки, чашки. Олег уже сгонял в магазин и теперь открывал какие-то банки, которые Лида вытаскивала из холодильника.

— Ну, со свиданьицем! — сказал Машков, когда наконец расселись. — Рассказывай!

— Нет, это ты рассказывай! — запротестовала Лида.

— А что мне рассказывать! У меня вулканы да вулканы.

— А у меня закройный да закройный, — засмеялась Лида.

— Видишь, какие мы, оказывается, стабильные люди. Стабильность — признак мудрости.

— Ну, вот еще! По-моему, наоборот. Что хорошего, когда каждый день одно и то же? — возразила Лида.

— Как это, одно и то же? Вовсе нет. Постижение — вот что прибавляет день. А предела постижению нет. — Игорь повернулся к Олегу: — Ты согласен со мной?

Они уже были на «ты» и вообще так, будто знали друг друга еще в той жизни, в которой Олега и не было, а были Лида, Игорь, Мила, Виктор, Наталья Максимовна.

— Какое время было? Правда, Игорь? — грустно спросила Лида.

— Времена не выбирают, в них живут и умирают, — тотчас же отозвался Машков.

Потом говорили о любви, о счастье. «А ты счастлив?» — спросила Лида. «Конечно, — серьезно ответил Машков. — А ты разве нет!» «Ну, это сложный вопрос», — сказала Лида, взглянув на Олега.

Машков тоже посмотрел на Олега и сказал, обращаясь к нему:

— У этого сложного вопроса есть, конечно, множество сложных ответов, но среди них существует и простой: вот я иду утром на работу и знаю, что, если не приду, там без меня все посыплется к чертовой матери.

— Игорь, а кто это написал: «И ты поднимешься ко мне со дна стихов моих»? — спросила вдруг Лида.

— Ого! Помнишь? — обрадовался Машков. — Это ранний Тихонов.