Между тем годы катились и понемногу уносили то, чем полнилась жизнь. Умер папаша Ру́дольф, уехала в Германию баронесса Ферзен. Последнее время она едва кивала своей бывшей горничной в ответ на ее всегда глубокий книксен. «Зачем ты ей кланяешься так низко?» — недовольно спрашивал Эйно. Но она и тут не соглашалась с ним: баронесса Ферзен не сделала ей ничего дурного. Правда, она не любит Эйно; как-то, остановившись перед Лийзе, сказала: «Ты бы образумила своего коммуниста!» Лийзе стало смешно: разве может быть неправильным то, что делает Эйно?..»

— И воровство не что иное, как следствие неумелого руководства, — говорил Никитин, выступая на партхозактиве. — Плохо руководим, вот и воруют.

«Ну, хватил!» — подумал председатель месткома и внимательно посмотрел в зал. Отсюда, из президиума, всех было видно как на ладони. Федор Павлович, начальник наборного, как всегда, спал. Делал он это виртуозно: прикрыв глаза, водил карандашом по бумаге, якобы записывая наиболее значительные мысли докладчика. «Если Федор Павлович погорит на этом деле о хищении, — подумал председатель месткома, — не жалко: пустой человек». Каждый раз, приходя в местком или встречая у себя в цехе или еще где-нибудь председателя, начальник наборного непременно спрашивал с ухмылочкой: «Ну, что в народе говорят?» «А я почем знаю!» — недовольно отвечал председатель. «Ну как же! — хохотал Федор Павлович. — Ты же и есть представитель народа, так сказать, лучший представитель».

— Плохое, безынициативное руководство приводит не только к снижению показателей, — продолжал тем временем Никитин, стоя на трибуне и изредка прихлебывая чай из стоящего справа стакана, — мы и людей в цехах отучили относиться к делу заинтересованно, творчески…

«Мели, мели, — подумал председатель месткома. — Что тебе еще остается, как не крушить все, что до тебя было?»

— А когда человек не заинтересован делом, он начинает прогуливать, пьянствовать, воровать в конце концов.

«Ишь как все просто, — думал председатель, следя глазами за Виктором Васильевым, сидевшим в седьмом ряду у самой двери. — Чем, например, можно заинтересовать вот такого Васильева, который если не торчит у пивного ларька с приятелями, то читает, как-сейчас, уткнувшись в книгу или хуже того — в верстку. Сказано же: из цеха верстку не выносить».

Председатель месткома даже приподнялся слегка со стула, чтобы разглядеть, что там такое читает Васильев — книгу или верстку?

Рядом с Васильевым, сосредоточенно глядя на докладчика, сидела Антонина Завьялова, старший мастер наборного цеха.

«Попалась, голубушка, — подумал председатель месткома. — А то джинсы не джинсы, одно пальто кожаное, другое с ламой. На какие шиши, спрашивается?»

Председатель месткома даже не заметил, что думает не своими словами, а словами своей жены, нормировщицы планового отдела, сидящей наискосок от Антонины.

— …этого требуют от нас решения пленума, этого требует жизнь, — закончил Никитин и сошел с трибуны.

— Прошу участвовать в обсуждении доклада, — объявил председательствующий.

— По-моему, он дельный мужик, новый директор, — шепнула Тоня Виктору.

— Поживем — увидим, — ответил тот, не отрываясь от чтения.

«…Бывший дом баронессы Ферзен, на улице Линда, 9, давно уже принадлежит горкомхозу, и в одной из комнат его живет старая Ани, теща Ильмара. Старая Ани вовсе не так уж стара, ей лет семьдесят, не больше; когда Лийзе выходила замуж, Ани еще не было на свете.

Но потом она появилась, и тоже в свой срок вышла замуж, и в конце концов родилась Элли, злая кошка без двух передних зубов. Даже тогда, когда она еще не казалась такой злой и все зубы были на месте, Лийзе не любила ее. Она не хотела, чтобы у Ильмара была такая жена. «Но почему?» — спрашивал Ильмар. «Не знаю, — отвечала Лийзе. — Если бы был жив отец, он, наверное, объяснил бы почему. Я же только чувствую: не надо тебе этой жены».

Но Ильмар не послушался ее. Конечно! Когда это дети слушались родителей? Ильмар и Элли прожили вместе тридцать лет, и Элли постепенно превращалась в злую кошку без двух передних зубов. Всю жизнь она изводила Ильмара тем, что когда-то, когда она еще жила в Лихула (они в самом деле жили раньше в Лихула и даже, кажется, были богаты, когда шла война и все вокруг были бедны), так вот там, в Лихула, ее, Элли, любил, как она рассказывала, один человек, и она любила его.

Она так часто об этом рассказывала, что однажды Лийзе не выдержала (она и при Лийзе это рассказывала) и спросила: «Что же ты не осталась там, где любила его?» На что эта злюка ответила: «Зачем я должна была там оставаться? Он ушел на войну и не вернулся, я больше ничего о нем не слышала».

Ничего не слышала! — изумилась Лийзе. Как будто неизвестно, что никто ни от кого не уходит, даже если уходит навсегда. Надо только уметь дождаться, сидеть на месте и дожидаться.

О, Лийзе это хорошо знает. Слишком хорошо. Когда еще не было Ильмара, а Рутору было два года, Эйно уехал на три дня в Раквере. У него были какие-то дела в Раквере, так он сказал. Но он не вернулся ни через три дня, ни через три недели и даже ни через три месяца. Он вернулся только через год.

Все вокруг говорили, что Эйно бросил Лийзе, что в Раквере у него есть другая и что, может быть, она и тогда, когда он жил там, уже была. Но Лийзе не слушала этих разговоров, она знала: Эйно вернется. Что бы там ни было, он вернется. И она, как прежде, выносила в сад маленького Рутора, выкатывала кресло на колесиках с папашей Ру́дольфом, делала стирку в черной кухне, гладила и готовила в белой и всегда одинаково низко приседала перед баронессой Ферзен, когда случалось встретиться.

И в один прекрасный день… О, это был поистине прекрасный день, совершенно особенный, Лийзе и сейчас помнит его. Было воскресенье, и колокол в кирке святого Яна звонил громче и веселее, чем обычно. Кирка святого Яна и сейчас в двух кварталах от дома на Линда, 13, но Лийзе уже давно туда не ходит. Не почему-либо, нет! Просто в каменной кирке, сколько бы ее ни протапливали, всегда так холодно, что ногам и спине делается еще больнее.

Так вот, было воскресенье и Эйно вернулся…»

Новый директор в самом деле понравился Тоне. «Может, к нему сходить, если эти идиоты не угомонятся?» — подумала она.

— Жди! Угомонятся! — насмешливо говорила Алевтина. — Капа сказала: комиссию создают.

Капа, Алевтинина приятельница, — казначей в месткоме. От нее-то и узнали, на что намекала в подслушанном Виктором разговоре Лена Ананьева. Капа обещала непременно вытащить из стола председателя месткома заявление, чтобы сличить почерк.

— Еще чего! — сказала на это Тоня. — Я этим заниматься не стану.

— А мы станем, мы не гордые! — ответила Алевтина.

Но сличать почерк не пришлось, заявление, как предположила Капа, председатель месткома, должно быть, «носит у сердца».

— Все обыскала — нигде нету! — сказала она.

Тоня тоже понимала: сама собой история не заглохнет. Видимо, и начальник цеха уже в курсе чего-то, вчера утром разговаривал с ней сухо, как будто и не он. Хотелось сказать: «Вы что, Федор Павлович, думаете, что я тут книгами промышляю?» Но если б сказала, могла бы и разреветься, как последняя дура, поэтому ничего не сказала.

После работы — домой, нигде не задерживаясь. Ключ от квартиры на длинном шнурке висит у Славки под рубашкой. Каждое утро Тоня надевает на его милую худую мальчишескую шею ключ. Тонина мать, наблюдая это, однажды сказала: «Так, должно быть, образок раньше вешали». «А что такое образок?» — спросил Славка.

Мать приезжает редко, но все же приезжает, отец еще реже. Там, на ТОСе, у них работа, хозяйство, у отца — машина, с которой он возится целыми днями. Там жизнь, а здесь, в Тониной малогабаритной квартире, время как будто остановилось. Даже Славка словно всегда чего-то ждет, прислушивается.

— А что ты думаешь? — сказала как-то мать. — Ведь он отца ждет. Разве может ребенок поверить, что отец ушел навсегда?