Так вот: среди его кредиторов был молодой врач по фамилии Шляппке, который считал себя невесть какой шишкой, но пациентов имел немного, поскольку вытаскивал из них смертную сущность и пытался их как-то преобразить. Этот Шляппке целиком предоставил в распоряжение четырех великих брауновских карточных королев четыре камеры своего головного мозга: Стении он отвел первую камеру, ту, что впереди; Гиперстении – вторую; Астении – третью; Гиперастении, как важнейшей из всех, – четвертую; так что эти великие идеи могли проживать там в комфортном одиночестве, без соседства каких-либо других идей. Правда, сам он не умел произвести с помощью этого священного Тетраксиса, состоящего из четырех медицинских фигур силлогизма, ничего особенно нового; постоянно обновлялась лишь старая шутка о четырехугольной шляпе доктора Шляппке.
Итак, галантный эльзасец сделал своему кредитору следующее предложение: горожане де погрязли в предубеждениях относительно врача, Флитте же, можно сказать, слегка погряз в долгах; но ежели он ненадолго притворится смертельно больным и составит завещание, то, во-первых, благодаря его обману город излечится от самообмана – когда господин доктор Шляппке на глазах у всех снова поставит больного на ноги; а во-вторых, он сам, если завещает свое имущество придворному агенту Нойпетеру, завоюет таким образом симпатию агента и тот согласится на брак эльзасца с его – Нойпетера – давно завоеванной дочерью; женившись же на ней, Флитте сумеет выплатить долг господину Шляппке. – Доктор, немного поколебавшись, согласился.
По прошествии нескольких дней эльзасец заболел весьма смертельно: его вырвало – он ничего больше не ел и не пил (не считая тех редких моментов, когда поблизости никого не было) – принял причастие, которое и он, и другие, как он подумал, принимают и в те дни, когда здоровы. Дело дошло до того, что посреди ночи послали за нотариусом, чтобы тот засвидетельствовал последнюю волю умирающего.
Вальт испугался: он ведь любил танцующую и цветущую юность Флитте и не мог не сожалеть о ее поражении. В тяжелом, мрачном, пасмурном настроении преодолел он длинный путь по ведущей на башню лестнице. Массивный колокол пробил одиннадцатый час, и нотариусу показалось, будто сам ангел смерти раскачивает похоронное било. Ослабевший и притихший, с подкрашенным (но не румянами, а белилами) лицом, лежал эльзасец в комнате, окруженный семью свидетелями еще не составленного завещания; среди них был и воскресный проповедник Флакс, из-за своей бледной удлиненной физиономии так и не сумевший стать проповедником ежедневным.
Вальт молча, с глубоким состраданием, пожал правой рукой руку пациента, а левой тем временем достал из кармана печать и листы бумаги; после чего, окинув взглядом свидетелей, быстро пересчитал их. Он потребовал, чтобы ему принесли три светильника, потому что именно такое количество, согласно promptuarium juris, нужно использовать при составлении завещания в ночное время; однако ему пришлось удовлетвориться одним, и довольно жалким, поскольку на всей этой световой башне не нашлось второго (не говоря уж о третьем), а нотариус был слишком жалостливым человеком и слишком спешил, чтобы заставлять кого-то спускаться с такой башни в ночь – в поисках света.
Больной начал диктовать первое распоряжение, согласно которому купцу Нойпетеру после смерти завещателя должны были достаться все дивиденды Флитте с давно ожидаемого корабля, совершающего рейс в Вест-Индию, а также запечатанный ларчик с драгоценностями, надписанный инициалами «OUF», который следовало получить у братьев Хайлигенбайль в Бремене. Было очевидно, что Флитте, хотя и полумертвый, все же диктует свои распоряжения внятно и в стилистически выверенной манере, соответствующей правилам составления письменных документов. Однако Вальту пришлось прерваться и попросить толику воды, чтобы приготовить из чернильного порошка немного чернил, в которые он мог бы обмакивать перо. Когда чернила были готовы, он с большим неудовольствием обнаружил, что новые выглядят совершенно иначе, чем старые, и что он, следовательно, составляет документ – вопреки всем нотариальным правилам – двумя разными видами чернил. И все-таки деликатное сердце Вальта не позволило ему порвать бумагу и начать заново.
После этого больной завещал малоимущему Флаксу свои серебряные шпоры, и пустой чемодан из тюленьей кожи, и хлыст для верховой езды. Доктору Шляппке он завещал право взыскать с горожан всё, что они ему, Флитте, задолжали.
Ему пришлось прерваться, чтобы хоть немного собраться с силами. «А также я завещаю господину нотариусу Харнишу, – вновь зазвучал слабый голос, – в возмещение удовольствия, которое я получил от знакомства с ним, все денежные средства – отчасти в виде наличности, отчасти в векселях, – которые найдут при мне после моей кончины и которые в настоящий момент не превышают двадцати фридрихсдоров; посему я прошу его принять этот дар благосклонно и прилагаю вдобавок мое золотое кольцо».
Вальт едва не выронил перо; да он и не мог бы сейчас писать; он покраснел: оттого что перед столькими свидетелями умирающий человек, которого он ничем не может отблагодарить, так щедро его одарил; он поднялся, с состраданием и любовью молча пожал руку дающего, и сказал «нет», и попросил завещать все это кому-либо из врачей.
«Господину сторожу городской башни Хеерингу…» – попытался было продолжить Флитте, но, ослабленный долгим говорением, бессильно откинулся на подушку. Хееринг тотчас подскочил к нему, поправил подушку и посадил пациента чуть выше. Часы пробили двенадцать; и Хеерингу следовало бы теперь ударить в колокол, но он не хотел в такой момент устраивать шум, а сохранил тишину, чтобы и дальше слышать голос завещателя: «Итак, ему я завещаю свое тонкое белое постельное белье, а также всю одежду – только сапоги для верховой езды следует отдать служанке – и всё, что останется после продажи богато украшенной табакерки, хранящейся в моем чемодане, когда из вырученной суммы оплатят похоронные и иные расходы».
Вскоре, после еще нескольких распоряжений и необходимых формальностей, из-за которых выражение человеком его последней воли затрудняется еще больше, чем даже худшим из предыдущих его волеизъявлений, процедура составления завещания завершилась. Правда, заметно ослабевший эльзасец настаивал еще и на том, чтобы нотариус скрепил каждый лист документа своей нотариальной печатью. Нотариус сделал это, поскольку авторы всех справочников, будь то Хоммель или Мюллер, подтверждали, что он может так поступить.
Ему было горько прощаться с бедной веселой пташкой – оставившей ему в наследство перья и золотые яйца – и видеть, как та уже бьется в когтях ощипывающей ее Совы-Смерти. Хееринг освещал дорогу вниз по лестнице – нотариусу и всем свидетелям. «Я предчувствую, – сказал сторож, – что больной не переживет эту ночь; у меня на сей счет свои странные знаки. Но завтра рано утром я вывешу свой носовой платок в башенном окне, если он и в самом деле отойдет в мир иной». С ужасом спускались они по длинной, почти отвесной лестнице сквозь пустую и затхлую шахту колокольни, где ничего, кроме этой лестницы, и не было. Медленное железное раскачивание маятника, как взмахи подвешенной к часам железной косы времени, – удары налетающего на башню ветра – одинокие шаги девяти живых людей – странные пятна света, отбрасываемые несомым в руке фонарем с самого верху вниз, к выстроенным в ряды стульям, на каждом из которых мог бы торжественно сидеть пожелтевший мертвец (наподобие тех, что стоят на церковных кафедрах), – и ожидание, что при каждом следующем шаге Флитте может испустить дух и, уже как сгусток бледного сияния, пролететь через церковь: все это заставляло нотариуса, как если бы он был боязливым сном, метаться по зловещему царству теней и ужасов, так что он в буквальном смысле восстал из мертвых, когда из узкой башни вышел под открытое звездное небо, где наверху мерцали бессчетные глаза, бессчетные жизни, и в мире по-прежнему все шло своим чередом.
Флакс, который, как всякое духовное лицо, скорее, кормился благодаря четырем последним истинам, нежели был по-настоящему захвачен ими, сказал Вальту: «Вам везет с завещаниями». Но нотариус отнес эту реплику к своему стилю составления документов и служебному положению, ибо думал в тот момент исключительно об одном: о шутовском скачущем карнавале жизни, где слишком серьезный распорядитель Смерть в конце концов сдергивает с танцоров не только личины, но и сами лица. В постели Вальт горячо помолился за молодого человека, сейчас сражающегося за несколько дополнительных вечерних зорь или весенних лучей – в свой пасмурный час, который опускается на каждого человека внезапно, как бесконечное пасмурное небо, одновременно укрывая и развоплощая его. При этом нотариус крепко зажмурил глаза, чтобы никакое непредвиденное явление не заставило его содрогнуться.
