Когда он ушел, Вальт с несказанным восторгом тихо сказал брату:

– Благодарю, благодарю тебя, мой Вульт! Выходит, что манеру поведения человека по отношению к нам, сколь бы холодной она ни казалась, нельзя считать мерилом его внутренней ценности! Как много богатых душ мы теряем по причине своей гордости! – Ему я после расскажу всё, Вульт.

– Вино, однако, – заметил Вульт, – могло бы быть и получше! – Сделай это! – Я и сам больше не считаю его зимородком-эгоистом, предвестником холода. Правда, он не помнит ни твоего лица, ни истории быстрого исцеления моей – известной всему городу – слепоты; но, быть может, дело тут скорее в особенностях его памяти или в том, что чужой человек для него в любом случае значит меньше, чем собственная человеческая оболочка. – Тут Вульт, не дожидаясь ответа, излил овладевшие им чувства в игре на флейте – его второй трахее, его дымогарной трубе – и к тому времени, когда граф вернулся, играл уже превосходно.

Тот дослушал мелодию до конца, но ничего не сказал. Вальт же и не мог ничего сказать: голову его заполняли луна, граф, вино, флейта и он сам. Луна поднялась на холмы, оккупированные ветряными мельницами, и теперь сияла с неба на просторную равнину и реку, полную света. Нотариус видел, как на лице благородного юноши меланхолично расцветает в этом лунном сиянии какая-то серьезная, глубокая, исполненная тоскования жизнь. Для Вальта все звуки слились в один тон; флейта представлялась ему теперь почтовым рожком, увлекающим нового друга и сладчайшее будущее прочь от него, в какую-то дальнюю даль. «И где теперь этот добрый человек сумеет вновь обрести, – думал Вальт, – то, что он покинул и не может не оплакивать: такую возлюбленную как Вина?» – Не в силах долее сдерживаться, он дотронулся до нежной руки графа.

Поскольку Вальт хотел быть неописуемо деликатным – в такой мере, которая, как он надеялся, превзошла бы даже старинные французские романы, написанные французскими дамами, – он не позволил себе ни единого намека на то, что ось свадебной кареты Клотара сломалась.

– Нам бы следовало познакомиться раньше, – сказал граф и пожал Вальтову руку, – прежде чем Сфинкс, отождествленный одним честным поэтом с любовью, показал мне когти.

Вальт сам и был этим честным поэтом. Прозвучавший сейчас серебряный лейтмотив превратил его в натянутый, как струна, любовный канат, который был им самим и на котором он танцевал, и с которого потом резко взлетел вверх, не успев даже сосчитать небеса (настолько стремительным был полет), сквозь которые пронесся. Он накрыл другой рукой чужую руку, лежащую на его руке, и сказал – не о своем поэтическом отцовстве, а следующее:

– Благородный граф, поверьте, что я знал вас и прежде этого: я искал вас и наблюдал за вами уже давно. – Сыграй, дорогой, – внезапно обернулся он к Вульту, который будто метался между небом и адом, с той мужской веселой лихостью, что похожа на женский истеричный смех, – сыграй что-нибудь помягче, приводящее на память пастушьи песни, звуки лютни, Мир Божий…

Вульт сыграл еще пять или шесть кераусов и бурных финалов, после чего окончательно замолчал, поскольку слишком ценил себя и находил это смехотворным: класть на музыку разлад с собственным сердцем, текст своих отщепенческих чувств.

– Я тоже припоминаю вас, хоть и смутно, но я не хотел бы нарушить ваше инкогнито, – ответил граф.

– Напротив, пусть оно будет нарушено! – крикнул нотариус. – Я – нотариус Харниш из Эльтерляйна, тот самый, который нашел в парке письмо фройляйн Вины и потом передал его…

– Что? – протяжно произнес граф и расправил плечи, как грозный король; он, правда, быстро опомнился и продолжил уже спокойнее: – Я со всей серьезностью прошу вас назвать свое имя и, главное, объяснить, в какой мере вы замешаны в этом инциденте с письмом.

Вальт оглянулся в поисках флейтиста; но тот, после штормовых упражнений с флейтой, скрылся в боковой аллее, уклоняясь от излияний двух сердец, грозивших затоплением, в чем он был убежден, ему самому.

Вальт, испуганный испугом графа, пролепетал: он, мол, от всей души надеется, что не сказал ничего неприятного.

– Боже, но что с моим братом? – внезапно воскликнул он; ибо из кустов теперь доносились шум драки и голос Вульта.

– В парке нет никакой опасности, – успокоил его граф. – Но говорите, говорите же!

Вальт быстро рассказал, при каких обстоятельствах он нашел в парке вскрытое письмо.

– Как? – громко воскликнул граф, перекрывая громкий шум водопада. – Мсье посмел передать генералу письмо, которое нашел в моем парке, чтобы выслужиться перед ним, потому что именно ему принадлежит сельцо Эльтерляйн? Я правильно понял, сударь?

Вальт, будто пораженный сразу двумя молниями, был парализован на месте и вместе с тем до крайности возбужден; обмякшим, умирающим голосом он пробормотал:

– О Боже! это так несправедливо – несчастье за несчастьем – я ведь не виноват… Нет-нет, нельзя быть столь ужасно несправедливым… И потом, письмо я нашел в парке Нойпетера.

Вульт услышал голос Клотара и выскочил из покрытой мхом хижины, где с досады воспроизводил старый трюк – изображал драку с самим собой. Вальт стоял возле статуи весталки, которая опустила голову, как если бы он был ее мужем. Флейтист, столкнувшись с еще более умозрительной дракой, нежели та, которую разыграл он сам, сразу понял, что Вальт уже сбросил с себя благородную оболочку, то бишь кокон гусеницы, и теперь завис здесь как жесткая неподвижная куколка. Он тотчас потребовал, чтобы граф объяснил, чем вызвано его недовольство.

– Самим положением дел, – ответил тот, не глядя на Вульта. – Я одного не понимаю: как можно быть до такой степени наглым, чтобы явиться с визитом к человеку, чье письмо ты прочитал, узурпировал и отдал в те самые руки, в которые, как там сказано, оно ни в коем случае не должно было попасть.

– Ах, я ничего не прочитал, – сказал Вальт, – я ничего плохого не делал; но я охотно приму даже самые жестокие слова, потому что невольно навлек на вас такое несчастье.

Сказав так, Вальт судорожным движением руки вытащил откуда-то из складок мизантропического кафтана короткий театральный кинжал и начал им беспорядочно размахивать. Граф, увидев карманный стилет, немного подался назад.

– Что это значит? – гневно спросил он.

– Господин граф, – очень громко произнес Вульт, – даю вам честное слово, что он ничего не прочитал, хотя сейчас и не знаю, о чем именно идет речь. – Готвальт, взгляни, что у тебя в руке!

Вальт, зардевшись, спрятал оружие в карман, как в ножны.

– Господин ван дер Харниш, – обратился Клотар к флейтисту, – от вас я требую особого разъяснения, поскольку вы представили мне этого нотариуса под чужим именем.

– Я готов дать любое разъяснение, – ответил Вульт. – Я представил его как своего друга и родственника – он и остается тем и другим – и мог бы еще представить как предполагаемого наследника всего состояния ван дер Кабеля. Нужны ли вам еще какие-то сведения?

– Я бы потребовал у вас сатисфакции, – сказал граф, – если бы не должен был как раз в эту минуту садиться в дорожную карету.

– Я готов сесть в карету следом за вами и продолжить наш спор там или в любом другом месте, – обиженно предложил Вульт и последовал за графом, который, сохраняя холодно-высокомерный вид, направился к своему экипажу.

– Ах, послушай, пощади меня! – умолял тем временем Вальт. – Ты ведь не знаешь, что я у него отнял.

– Этот дурак не вправе так заносчиво разговаривать, но и сам ты, между прочим, тоже дурак, – ответил Вульт нотариусу. – Господин граф, вы мне задолжали ответ, – обратился он теперь к Клотару.

– Отнюдь; но я задам встречный вопрос: вы двое – действительно братья? – откликнулся тот.

– Об этом вам следовало бы спросить у наших отца и матери, а не у меня, – сказал Вульт.

Несчастный нотариус так обессилел, что не мог сдвинуть накрывшую его крышку гроба, хотя уже слышал над головой грохот падающих комьев земли – словесных приготовлений к дуэли.