Кводдеус и т. д.

Р. S. Вальт, мы могли бы быть братьями, даже близнецами! Уже фамильное имя соединяет нас, но не оно одно, а нечто гораздо большее!»

Вальт будто обрел крылья, но сердце его оставалось тяжелым или переполненным. Всё, что некий конный рыцарь клялся сделать для страдающих женщин, он был готов совершить пешим для любой из них, а для Вины – бессчетно больше. По дороге к трактиру ему встретились дочери Нойпетера, под руку с Флитте.

– Может, вы знаете, – заговорила с ним Рафаэла (так быстро изменив тон голоса, что он расслышал вопросительную интонацию), – поскольку вы что-то переписываете для генерала и вообще родом из Эльтерляйна, что сейчас делает несчастная Вина и находится ли моя дорогая подруга все еще там?

От страха Вальт едва устоял на ногах, и тем более не мог удержаться на слабо натянутом Вультом канате лжи.

– Она все еще там, – сказал он, – мне об этом только что сообщили. Я у нее в доме пока ничего не переписываю. Ах, но отчего же она несчастна?

– Уже известно, что в руки ее отцу, генералу, попало написанное ею невинное письмо, и из-за этого расстроился ее брак с графом. О, добрая душа! – ответила Рафаэла и пролила на проселочную дорогу толику слез.

Но сестра, бросив на нее хмурый взгляд, показала, что не одобряет этой дорожной выставки – демонстрации собственных слез и дружеских связей с представителями высшего света; а насмешливый эльзасец пригрозил ей дождем из проплывающих вверху теплых туч, тем самым положив конец истеканию слезной влаги.

Прежде, за обедом, Вальтовы влюбленные взгляды, бросаемые через стол, не укрылись от растроганного взгляда Рафаэлы; для любви, как и для брожения (разновидностью коего является это чувство), требуются два условия: теплота и влажность; и Рафаэла неизменно начинала со второго. Бывают такие особы женского пола – и она вправе причислять себя к ним, – которые всегда готовы посочувствовать страданию, особенно женскому. Они в самом деле обильно выказывают сочувствие и предпочитают находить себе подруг, попавших в беду: потому что своим сочувствием побуждают чужие души к ответному сочувствию и находят истинное наслаждение в чужих слезах (проливать которые добродетельные девицы вполне могут научиться, посредством упражнений) – как крапивник, веселее всего поющий и прыгающий перед наступлением дождливой погоды. Мендельсон относит сочувствие к смешанным ощущениям и именно поэтому считает его, когда оно встречается в чистом виде, признаком дурного вкуса.

Один лишь нотариус представлял собой горькое исключение: в том смысле, что двойное несчастье обрученных будто насквозь пронзило, прорвало его нутро пылающим острием, – хотя некий добрый ангел не допустил, чтобы в нем зародилось подозрение насчет того, не стало ли бракоразводным декретом само письмо, которое он передал отцу; между тем Вальт был готов поставить себя скорее на место Клотара, нежели на место Вины, и он действительно мысленно проник в грудь благородного юноши, чтобы уже оттуда по-настоящему печалиться о цветущей невесте и – от имени Клотара – не думать ни о чем другом, кроме как о любимой девушке.

Печальным пришел он к трактиру «У трактира». Вульта там еще не было. Короткое время, протекшее со времени последнего посещения Вальтом этого места, уже успело кое-что скосить своим серпом: во-первых, траву с цветущего гернгутерского кладбища; во-вторых, если говорить о самом трактире, «незабудка и душистая жимолость» воспоминания о первом посещении – то бишь образовавшаяся в результате обрушения кирпичей вечерняя стена, перед которой они с братом тогда трапезничали, – была теперь замурована. Вульт наконец появился. Оба пламенно и растроганно бросились навстречу друг другу. Вальт признался, как отчаянно он тосковал по Вульту, как ждет от него истории его отсутствия и как сильно нуждается в брате – чтобы излить свое сердце, полное перемешанных чувств, в другое, родственное. Флейтист пожелал рассказать свою историю последним, а сперва хотел услышать чужую. Вальт подчинился, начал рассказывать обо всем в обратном порядке, то бишь, первым номером, о рассказе Рафаэлы, но когда он, вторым номером, рассказал об оформлении дарственного документа у графа и о том, как этот процесс прервался из-за письма генеральской дочери (что теперь стало очевидным), а затем, третьим номером, поведал, как ему повезло у генерала, и закончил прочувствованным резюме своего тоскования по Клотару: Вульт изменил принесенное с собой выражение лица – выскочил из трактира – необычно сильным ударом отослал свою лошадь, без всадника, вперед, к городу и знакомой конюшне, – и попросил Вальта отправиться с ним в город пешком, не прерывая рассказа и не беспокоясь по поводу дождя.

Вальт подчинился. Вульт соединил разрозненные части флейты и время от времени наигрывал какую-то веселую мелодию. Он то поднимал лицо к вечернему небу, роняющему теплую влагу, и смахивал эти капли, то снова немного играл на флейте.

– Теперь, дорогой, ты знаешь всё, так вынеси свое суждение! – сказал наконец Вальт.

Вульт ответил:

– Мой милый любитель поэтических цветов и поэт-флорист! – Какого суждения ты ждешь от меня? Проклятый дождь! – Небо могло бы быть и посуше. Я имею в виду: зачем ты просишь меня вынести суждение, если не разделяешь моего мнения ни об одном человеке? Позже мне придется краснеть от стыда, вспоминая, как я – тот, кому довелось выходить лишь через считанные городские ворота и входить лишь в немногие двустворчатые врата (потому что обычно я проезжаю воротную арку верхом на коне), – пытался доказать свою правоту тебе, человеку светскому и знакомому с придворным этикетом; человеку, который, по правде говоря, уже побывал повсюду: при всех дворах – во всех гаванях – гаванях счастья и несчастья – во всех кофейнях и чайных павильонах Европы – во всех belle-vue и laide-vue – в Mon-plaisir, Ton-plaisir и Son-plaisir – и во всех подобных местах; но я-то в них не бывал, Вальт!

– Ты всерьез решил высмеять мои скудные жизненные обстоятельства, брат? – спросил Вальт.

– Всерьез? – удивился Вульт. – Нет, воистину, скорее ради удовольствия. Что же касается генерала, могу тебе сказать: то его качество, которое ты называешь любовью к людям, на самом деле есть лишь любовь к забавным историям. Даже в восприятии Просвещенной Германии глубокими считаются на самом деле мелкие, но широкие реки, тем более это относится к германской знати; генерал просто, от скуки, хотел услышать от тебя длинную и подробную историю, пусть даже он ее заранее знал. Друг мой, мы, книгочеи – ежедневно, ежечасно поддерживающие беседу с самыми великими и интересными людьми из предшествующего нам мира печатных текстов, обсуждающие с ними, опять-таки, самые значимые события мировой истории – мы даже вообразить не можем ту собачью тоску, коей мучаются вельможи, не имеющие вообще ничего, кроме того, что они слышат или съедают за столом. Они на коленях благодарят Бога, если вдруг слышат, как кто-то рассказывает забавную историю, пусть даже неоднократно ими слышанную; – но я еще не знаю, что ты на это скажешь?

– Когда речь идет об отвлеченных предметах, – ответил Вальт, – тогда легко позаимствовать чужое мнение и принять его на веру, но это не относится к личностям. Если бы целый свет вдруг принялся обвинять тебя в чем-то: неужели я бы поверил мнению света, а не своему?

– Конечно! – сказал Вульт. – Но что касается Вины, то мне весьма по душе, что она высвободила свой нежный пальчик из графского кольца. Теперь мне ясно, что и в отношениях между тобой и графом мезальянсу ваших душ уже дан обратный ход.

Услышав его слова, нотариус пришел в ужас. И робко спросил: почему? Вульт в ответ лишь сыграл на флейте короткий мотив. Вальт прибавил, что чувствует еще большую привязанность к юноше с тех пор, как тот потерял такую невесту; и опять спросил: «Почему, дорогой брат?»