Вокруг распростертого на земле свистуна с клювовидным мундштуком сгущалось мельтешение рук; виолончелист пытался издали придавить его своим инструментом, но из-за этого слишком приблизился к тяжелой блок-флейте, которую немец намеревался использовать как привой, как подъемный мост или как памятную примочку, чтобы вступить в непосредственный контакт с итальянцем.

На возвышающегося победителя напал сзади, со зловещим басовым инструментом, немецкий тромбонист – на позор всем немцам; однако его, в свою очередь, атаковал со спины итальянский бассетгорнист – на позор итальянцам; после чего атакованный немец повернулся к итальянцу, так что вскоре оба, если я все толком разглядел, обрели счастливую возможность: тот душевный надрыв, который они прежде выражали игрой на духовых инструментах, теперь – ради исцеления разрыва между двумя народами – использовать для нанесения друг другу, с помощью тех же инструментов, рваных ран.

Некий трусливый городской свистун сунул руку в карман и вытащил средние части поперечной флейты, коими и запустил издали, как боевыми снарядами, в умные головы, в ответ на что придворный балетмейстер врезал ему по уху тем самым змеевидным серпентом, в который обычно дул.

Ох, мой брат-близнец! Как же горячо я желал удачи всем этим мошенникам, пытавшимся нанести друг другу убийственно-смертельные удары! – Только виртуоз, охраняемый кольцом-невидимкой Гигеса, то бишь мнимой слепотой, может узреть, как над ним смеются (одновременно выжимая из него все соки) музыканты оркестра, начиная от капельдинера и кончая капельмейстером; и как они, после того как он с трудом добился выигрыша, принудив их хорошо играть, со своей стороны принуждают его, чтобы он приносил материальный выигрыш им. Пока длился этот воинственный танец, я опасался лишь одного: как бы они не увидели, что я над ними смеюсь, и не поняли, что я прекрасно всё вижу; а посему в качестве маскировочной личины я использовал собственный подбородок, непрерывно его почесывая.

«Я почти готов поверить…» – произнес подле меня слепой придворный литаврщик. «Вы правы, правы, сударь! – откликнулся я. – Насколько позволяют судить мои знания и мой слух, заварушка тут получилась нешуточная – хоть садись и пиши dissertatiuncela pro loco двух мирных добропорядочных народов, а то и сразу – сонату а quarante mains. Но клянусь небом, мне жаль, что судьба не послала для такого богатого со- и многозвучна, для такой музыкальной экзекуции и палочной гармонии еще больше разных видов оружия: палочных гармоник – почтовых рожков – плечевых виол – виол д’амур – корнетов прямой формы – корнетов искривленной формы – флажолетов – пастушеских рогов – цитр – лютней – орфик Рёллига – целестин конректора Цинка – и клавицилиндров Хладни – вместе с прилагающимися к ним соответствующими музыкантами! – Как прекрасно могли бы они колотить друг друга и любого постороннего с помощью всех этих инструментов! Как разнообразно ударяли бы молоточками, плющили, пиликали, шваркали литаврами, мой разлюбезный тихий литаврщик!» -

Теперь батальная часть концерта достигла апогея. Многие городские музыканты (и альтист в том числе), поскольку были настроены мирно, хватали пюпитры для нот и, держа их перед собой в перевернутом положении, пытались прикрыть себя, прежде чем удастся с ними убежать, – один трубач запрыгнул на подоконник и, будучи вне себя, изо всех сил дул в свой инструмент и в пламя сражения; нацелившись спрыгнуть вниз, он уже почти упорхнул прочь, но тут кто-то из товарищей стянул его с подоконника на пол, ухватив за украшавшую инструмент кисть, – литавры ударяли по головам и барабанным перепонкам – один итальянец, поскольку смычок у него сломался пополам, сзади набросил петлю из конского волоса, словно птичий силок, на лысую голову немецкого коллеги – фаготист и гобоист ухватили друг друга за левую руку и кружились в удобном для них, как бы заранее обговоренном направлении: так что каждый видел перед собой позвоночник партнера и таящийся там костный мозг, и оба они лупили друг друга, как плектром по струнам лютни, своими инструментами, в которые вообще-то привыкли дуть. – В самые твердые головы вколачивалось больше огня, чем сами они способны произвести… Всякий, кого натура не обделила гордым петушиным гребнем и дельтовидной мышцей, раздувал то и другое, не вспоминая о постулатах религии… Осуществлялось примечательное смешение органического и механического: человеческий позвоночник вступал в контакт с позвонками на колке скрипки; соприкасались также скрипичные и прочие шейки; искусственно измышленные термины, такие как форшлаг и нахшлаг, трижды коснуться смычком, ударный инструмент, калькант, получили живой органический смысл, тогда как прежде были пустой игрой слов, заслуживающей полного забвения, – каждая рука желала превратиться в скрипичную колодку, которая туго натягивает чужие волосы, порождая с их помощью звуки. —

Я вовсе не хотел тебя рассмешить: ведь даже серьезный человек, капельмейстер из Неаполя, впав в страшную ярость, носился туда и сюда – призывал святого Дженнаро – громогласно вопрошал, допустимо ли считать подобный бедлам празднованием дня рождения или упорядоченным порядком вещей, – вооружался, поскольку на его вопрошание никто не ответил, но и сам наносил удары каждому, кто подвернется под руку, плечевой виолой слева и валторной справа – потом водрузил или насадил эту валторну, широким раструбом вниз, на свою победоносную голову вместо рыцарского шлема с плюмажем, развернув так, чтобы ею еще и можно было, пусть и вполсилы, бодаться, – и продолжал наносить удары плечевой виолой по коленным чашечкам и по всякой прочей попадающейся ему под руку телесной посуде.

Всё это, брат, настолько вывело из равновесия клавесиниста (по совместительству преподавателя городской гимназии, человечка, который и себе-то не достает до колена, не говоря уже о более долговязых персонах) – ведь он хоть и призывал всегда к соблюдению обычаев, но имел в виду обычаи более мягкие, – что сей учителишка, почти осатанев, стал бегать вдоль инструмента со своей секирой, то бишь с молоточком настройщика, ударяя по клавишам и проклиная, на чем свет стоит, и итальянцев, и немцев. «Вы, дурачье, мошенники, висельники! – кричал между тем капельмейстер. – Разве для этого я поил вас вином?» И он хотел было наставить на учителишку валторну, потому что не видел особой разницы в том, подать ли звуковой сигнал к охоте на него, как на оленя, или боднуть его своим единственным рогом; однако учителишка, не выпуская из рук настроечного, сиречь судейского, молотка, вовремя спрятался под крылышко клавесина, и итальянцу-неаполитанцу пришлось сражаться за него, как за предмостное укрепление. «Что означает этот внезапный общий смех в зале?» – спросил меня литаврщик. «Сударь, – ответил я, совершенно сбитый с толку причудливой сценой, – капельмейстер, ухватив за фалды, вытащил коротышку-учителя из-под клавесина, и теперь тот болтается в воздухе, вниз головой, словно кожаные штаны, вывешенные для просушки каким-нибудь берлинцем». – «Черт возьми, сударь! – сказал, к моему ужасу, литаврщик. – Вы, оказывается, всё видите». – «Только с этого момента», – ответил я и поспешно покинул поле ожесточенной битвы, чтобы самому не подставиться под удары. – И таким образом, совершенно нежданно, я, под воздействием отдаленных гальванических ударов, вновь (согласно версии, предназначенной для здешних горожан и окрестных сельских жителей) обрел зрение, хоть и страдаю пока сильной близорукостью.

Но, братишечка Вальт, ты только подумай, сколь драгоценна для нас эта борьба папских нунциев с их энгармоническими конкордатами! Разве не похоже, что один из моих лучших гениев нарочно сунул нам под нос эту потасовку, как готовую стену, расписанную фресками для нашего «Яичного пунша, или Сердца»: чтобы нам осталось лишь пристроить к ней свой романтический Одеон, и тогда сия прямая стена исправит все искривления, которые мы допустили; что скажешь, брат?

– Если убрать отсылки к конкретным личностям, – сказал Вальт, – то я согласен! О таких ситуациях приятней читать, чем наблюдать их воочию. Слава Богу, что ты теперь прозрел! – Ах, уж сегодня мы наговоримся вдосталь – о вещах, которые не имеют касательства к роману и ни в какой роман не войдут!