Вальт, между тем, решил сделать ставку на действия. Лица обеих дочерей Нойпетера – из всех красивых лиц, какие он когда-либо видел, – были самыми уродливыми. Даже нотариусу, который, как все поэты, относился к числу женских косметических средств и нуждался лишь в немногих неделях и впечатлениях, чтобы засеять какое-нибудь опустошенное лицо всеми возможными прелестями, понадобились бы годы, чтобы закончить вышивку, на коей каждый из этих двух стеблей увенчивался бы цветком фантазии. Это было бы слишком трудно. Но поскольку Вальт ничему не сострадал так искренне, как женской уродливости, которую считал пожизненным несчастьем: он вдруг взглянул на блондинку (ее звали Рафаэлой), которая, по счастью, сидела справа от него, на доступном для взглядов расстоянии, с неописуемой любовью – чтобы дать ей понять, надеялся он, насколько мало его отталкивает ее перекошенное лицо. На брюнетку по имени Энгельберта он тоже время от времени искоса, мягко и спокойно, посматривал – хотя она, из-за своей веселости, заслуживала, как он полагал, лишь более слабого сострадания. Пока Вальт сострадал, его подкрепляло и радовало, что обе барышни великолепием своих украшений и нарядов навлекают на себя зависть всех прочих дам; как позлащенные несъедобные груши, как прикрытые косметикой оспинки, как стихи о печени щуки, заключенные в дорогущии кожаный переплет, – так их следовало воспринимать. Как же высоко – при таком образе мыслей – оценивал Вальт своего симпатичного соседа Флитте, который будто соревновался с ним в выказывании знаков внимания и уважения той же уродливой Рафаэле! Нотариус, под прикрытием салфетки, пожал бедолаге Флитте – которому от ненавистной красотки не нужно было ничего, кроме руки и приданого, – его руку; и сказал после третьего бокала вина:
– Я бы тоже среди многих красавиц выбрал самую уродливую, чтобы именно с ней, первой, заговорить и пригласить ее танцевать.
– Очень галантно с вашей стороны! – сказал эльзасец. – Но видели ли вы когда-нибудь лучшую, чем у нее, талию?
Нотариус только теперь припомнил, какие талии у обеих дочерей Нойпетера; тот, кто обезглавил бы их, превратил бы каждую в Венеру, да даже и с головой та и другая барышня могла бы счесть себя грацией – если бы погляделась в двойное зеркало. Люди ученые понимают только физиогномическую красоту; Вальт достиг совершеннолетия, так и не осознав, что сам он имеет бакенбарды, а другие люди – талии, красивые пальцы, уродливые пальцы и т. и.
– В самом деле, – ответил нотариус эльзассцу, – я бы хотел без всяких угрызений совести сказать в лицо уродливой девушке о ее красивой талии, похвалить эту талию, чтобы бедняжка о ней узнала и впредь гордилась ею.
Когда Флитте чего-то не понимал, он не задавал уточняющих вопросов, а просто быстро говорил «да». Вальт теперь нарочито уставился на талию Рафаэлы, чтобы познакомить с ней ее обладательницу. Блондинка под его взглядом скосила глаза в другую сторону и попыталась благонравно выразить обеспокоенность тем, что молодой Харниш ведет себя столь дерзко.
– Вы спрашиваете, сударь, какую из дочерей я больше люблю? Блондинку или брюнетку? – провозгласил развеселившийся от вина торговый агент. – Конечно, сказал бы я, блондинку: поскольку она обходится нашей кассе – считая за четверть года – на двенадцать грошей дешевле. За три талера и двенадцать грошей честно заработанных денег Гуйон, придворный повар из Веймара, продает бутылочку с красной уксусной эссенцией для волос (vinaigre de rouge) – для блондинки, само собой; бутылочка же для брюнетки стоит полных четыре талера; если же моя дочь захочет иметь совершенно черные волосы, то я должен списать за бутылочку аж четыре талера двенадцать грошей. Рафель! Твое здоровье!
– Cher père, – откликнулась она, – называйте меня, пожалуйста, только Рафаэлой.
«Он заслужил (подумал Вальт, задетый неделикатностью Нойпетера), что она сказала: Scheer-Bar!». Ибо именно так нотариус воспринял услышанное.
– Сегодня бедный слепой барон дает флейтовый концерт, – быстро сказала Рафаэла. – Ах! Я еще не забыла, как плакала над Дюлоном.
– Я не помню имени музыканта, – сказала набрильянтиненная мать, по имени Пульхерия, которая была родом из Лейпцига и многократно возила туда обеих дочерей как в высшую школу наилучших манер, – но этот нищий – вульгарный клоун, и к тому же плут.
Вальт, пылая от выпитого вина, погрузился в себя, подыскивая быстрейший способ защиты.
– Если этот жалкий дворянчик, – насмешливо сказала Энгельберта, – хоть чему-то научился и хоть что-то понимает в музыке, я бы не стала выражаться столь категорично.
– Кто знает, – ответила мать, – сможет ли он заинтересовать своей флейтой людей, которым уже доводилось кое-что слышать?
– Он, – вырвалось у Вальта совсем короткое возражение, – не вульгарный, не жалкий, не неумелый, не такой-сякой, а поистине царственный человек!
Позже нотариус сам упрекнул себя в том, что невольно погорячился и потому высказался чересчур кратко; но его кроткий дух был захвачен врасплох опорочившей Вульта супругой придворного агента, которая, правда, казалась хорошенькой в свое время, когда видела самого Геллерта верхом на лошади, но теперь – сплошь состоя из реликтов себя-прежней, как собственный реликварий или собственная пестрая шкатулка для косметических принадлежностей, – она превратила покрывавший ее дорогой наряд в расписной металлический, подбитый бархатом, снабженный позолоченными ручками парадный гроб для своего напудренного трупа. Вальт не хотел быть невежливым – а только справедливым. Его дерзкая тирада была встречена кратким недоумением и презрением. Но Нойпетер тотчас перехватил нить беседы:
– Бульхен, – сказал он жене со сдобренной вином сердечностью, – поскольку этот малый, судя по всему, очень беден и к тому же слеп, я хочу купить у бедолаги – для вас, моих женщин, – три билета.
– Весь город идет на концерт, – сказала Рафаэла, – в том числе и моя дражайшая Вина. О, спасибо тебе, cher père! Когда я услышу этого несчастного, в адажио – я заранее радуюсь, я знаю, – тогда «вкруг моего сердца соберутся все плененные слезы»[12], я вспомню о слепом Юлиусе в «Геспере», и мои слезы прольются благим дождем на цветы радости.
После этого не только отец посмотрел на нее с восхищением, удивляясь такому стилю речи – хотя сам он, будучи старым человеком, продолжал корпеть над своим, – не только Флитте воодушевился услышанным, но и нотариус с самым искренним одобрением снова взглянул в ее лицо, на мгновение пожелав, чтобы с последним можно было смириться или даже преобразить его любовью, ведь он жил с этой девушкой под одной крышей. Произнесенное вслух имя Вины подняло целую бурю в его душе – теперь он уже не спускал одухотворенных глаз с ее жениха, – но внезапно Рафаэла снова устроила за столом величайшую революцию, задав вопрос Гланцу: «Как это получается, господин церковный советник, – возвращаясь от слепых к видящим, – что все образы в человеческом глазу переворачиваются, но мы не видим их перевернутыми?»
И вот, когда церковный советник – медленно и скучно, опираясь на прочитанные им книги, – так хорошо разобрал эту проблему, что вся застольная компания не могла им не восхититься, графа, можно сказать, охватил огонь. То ли он насытился едой – то ли пресытился слушанием – то ли был уже сыт по горло теологическим полузнайством Гланца и его lingua franca, этой пресной проповеднической философией, на ¼ моральной, на ¼ аморальной, на ¼ разумной, на ¼ ложной, а в целом краденой, – граф почувствовал, что с него довольно: он начал и довел до конца такую длинную, ожесточенную и пламенную речь против церковного советника – ради нее будет специально выделен и представлен на суд читателей следующий номер, «Конгломераты мышино-бледных кошачьих хвостов», – что не мог бы проявить большей ненависти к тусклому золоту теологических моралистов и авторов, даже если бы был флейтистом Кводдеус-вультом, который однажды выразился так: «В старых заплесневелых лесах философов теологи собирают упавшие с деревьев плоды чтения и пытаются ими что-то засеять. – Эти величайшие и самые умственно отсталые эгоисты превращают Бога в прислужника пенитенциарного пастора, хотя были возведены в сей сан сами, и на всем пути к месту службы сохраняют уверенность, что солнечное затмение случилось лишь для того, чтобы они меньше потели и могли скакать верхом в тени, – они вычищают сердца и головы, как слуги в Ирландии подметают ступени: собственными париками».
