И когда рассвело, Виктор так и не понял, спал или нет.

Тетки не было. Ижина лежала одна, сунув под щеку ладошку, и глаза ее казались огромными. «Тоже не спала», — подумал он со странным чувством сожаления и радости.

— Ижина.

— Ч-ш-ш, я не глуха, — она приложила палец к губам.

Он быстро поднялся, сел у нее в ногах. Она вздрогнула, оперлась на локоть. Совсем близко увидел загорелое плечо.

— Ижина, — отводя глаза, проговорил он, — знаешь, о чем я думаю? Я всегда завидовал тем, у кого семья. Немного человеку надо. Жить, работать и каждое утро вот, как сейчас, видеть… тебя.

Он наклонился, взял ее за руку. На какой-то миг она вся подалась к нему, и вдруг в глазах ее метнулся испуг.

— Ижина! Постой.

— Пусти!!

Искривленные, почти брезгливые губы. Вскочила с койки, задев его по руке горячим коленом, и кинулась к дверям — растерянная, в светлом халатике. В дверях обернулась, прикусив губу, скрылась за пологом. С пестрой колыхающейся ткани укоризненно закривлялись клоуны в колпаках.

И сразу стало пусто — на душе и в комнате. «Ведь я не хотел ничего дурного». Казалось, она вот-вот войдет, улыбнется и все станет на свое место.

Никто не шел.

Где-то в кухне звякала посуда.

Тихо вышел из комнаты, миновал прихожую. Долго возился с замком…

В подъезде оглянулся и увидел Ижину. Она стояла, прижавшись спиной к стене, словно хотела остаться незамеченной. Даже не взглянув на него, вскинула на плечо самодельную мотыжку и торопливо зашагала к кустам. Он позвал ее — не обернулась.

Тропинка уходила влево, к цветнику, оттуда слышалось легкое чирканье тяпки: дядя Карел уже работал. Внезапно Ижина остановилась. Из-за беседки в новом кителе и высоких сапогах появился Неженцев. Он улыбался. Издали казалось, будто во рту у него кусок фарфора.

— А-а, доброе утро, прекрасная незнакомка, — нараспев сказал Неженцев, раскланиваясь. Он улыбался как-то уж слишком откровенно и вместе с тем пытливо поглядывал на понуро подходившего Виктора.

— Смотрите, а я и не догадался, что вы здесь живете. Но… Судя по всему, и к лучшему. Третий лишний, а?

— О! Не, не, — залепетала Ижина, мочки ее ушей розово вспыхнули. — То отец позвал… пригласил всех…

— Кстати, Мелих, комроты тебя ждет.

Виктор сжал зубы. Зачем она оправдывается?! Рывком свернул на боковую, густо заросшую просеку и, не разбирая дороги, через колючий кустарник зашагал к воротам. Остановился, тяжело дыша, все лицо исцарапал. Сердце колотилось: «Повернуть назад? Ведь он там с ней, чего ради!»

Краски утра сникли, будто слиняли. «Ах, как глупо, плохо! Все плохо», — и побрел к воротам.

У дороги возле колонки шумно плескались полуголые солдаты. Виктор смутно представил все, что осталось там, за чертой сада: семейный альбом, нежная доверчивость, шепот в ночи. А может, ничего и не было?

Сиял на солнце вымытый до блеска яично-желтый «оппель». Майор Бабаянц, навалившись животом на палку, старательно вытирал тряпицей боковое стекло.

— А… Виктор, доброе утро, — сказал он. — Что это у тебя такой вид, словно ты всю ночь с кошками воевал?

У Виктора слова застряли в горле.

— Гм… тайна, — испытующе обронил майор. — Ну, хорошо. Что думаешь делать? Займись-ка машинами. Кстати, там запчасти привезли.

— Есть.

— Ну вот и славно. — Майор слегка поморщился, оттопырив губы. — А то, понимаешь, меня с часу на час могут вызвать. Так чтобы душа была спокойна. Головная твоя совсем разболталась.

— Разболталась, — машинально подтвердил Виктор.

— Ну вот. Проследи.

— Жаль… что вы уезжаете, — вздохнул Виктор. Майор сурово поглядел ему вслед и тоже почему-то вздохнул…

Машина уже была поднята на домкрат, под ней лежал на спине Потапович и гремел ключами. Солдаты, о чем-то оживленно беседовавшие меж собой, завидев лейтенанта, примолкли. Степа был в одной майке. Он сидел, обхватив колени мускулистыми белыми руками и подняв к солнцу обветренное лицо. Вяткин, прищурив слезящийся глаз, сосредоточенно дымил козьей ножкой. Из широкого ворота свежестираной рубашки торчала поросшая седым пушком худая шея.

— Может, закурите нашего, товарищ лейтенант? — предложил он. — Хороший табачок, домашний.

— Нет, спасибо, — рассеянно ответил Виктор, присаживаясь на пыльный, твердый, как камень, резиновый скат. Деликатность Вяткина почему-то вызвала в нем смутное ощущение вины: пожалуй, зря он вчера так раскричался. Не переставая ощущать в душе гнетущее, жалостливое чувство, он спросил:

— Что ж притихли? О погоде разговор?

— Нет, — сказал Вяткин. — Про демобилизацию речь вели. Войне, почитай, конец. Сеять пора. А мужиков в колхозе раз-два — и обчелся. Вот бы нам, старикам… Степан, он, конечно, еще молод…

— Молод! А баба у меня там? Перед войной только расписались, как трактор получил. — Степан блаженно сожмурился. — Эх и хорошо… И чего я раньше, дурак, не женился?

Лежавший под машиной Потапович даже ногами задрыгал, давясь от смеха.

— Вот бы нашего брата и отчислить, — продолжал Вяткин. — Какая из нас мирная служба? А хлеб мы делать можем… Государству-то хлебушек нужен. Ну, и желали поинтересоваться: ничего не слыхать насчет увольнения, какие разговоры ходят?

— Пока неизвестно, — рассеянно ответил Виктор, а про себя с горечью подумал: «Как мелки все мои беды по сравнению с тем большим, что живет в этих людях. А я? Оторвался от мужика, а до Неженцева не дорос. Гайка слаба, как говорится… Поперся в гости… о культуре балабонил. Шепот, робкое дыхание. Страдалец. Отбрили. Так тебе, дураку, и надо. Не лезь, медведь, в малину, не про тебя сажена. Вот Неженцев — тот другое дело, с подходцем».

Сплюнул, поднялся. Впервые называя Вяткина по имени и отчеству, сказал:

— Постараюсь, Иван Егорович, разузнать. Вот определимся в городе. Самому здесь тошно.

— Премного вам благодарен!

Махнув рукой, Виктор пошел проверять машины. До полудня работал не покладая рук, сам лазил под капоты, помогал ремонтировать скаты: все время был как в забытьи. Неженцев не появлялся, куда-то исчез Бабаянц. На душе было тревожно, жгучим угольком теплилась обида. Сбоку вырос Потапович, полуголый, в одних трусах. Засмеялся, вытирая пучком грязной пакли потную, бронзовую грудь.

— Шо ж вы, товарищ лейтенант, задержались? Неженцев там вашу паненку на рояле охмуряет. С машины видать.

Виктор в упор посмотрел на Потаповича, сдернул гимнастерку и быстро зашагал к воротам.

Еще издали услышал звуки рояля, разглядел каштановую голову Неженцева под черным обрезом лакированной крышки и рядом другую — светло-золотистую. Подальше, на цветнике, дядя Карел, тыча тяпкой по сторонам, что-то объяснял майору.

— Га! Виктор, — закричал дядя Карел. — Где ты загинул? А мы ждали на обед!

Виктор подходил к цветнику, стараясь не глядеть на беседку. В голосе чеха ему почудилась сочувственная нотка. Майор тоже как-то чересчур уж внимательно смотрел На него сквозь черные очки.

— Хорош, хорош хлопак у вас, — словно бы вздохнул дядя Карел, — свой. Ну иди, иди до молодых. А мы тут, старики…

Виктор, как заводной, повернул к беседке. Шел, опустив голову, не зная, куда девать испачканные в мазуте руки.

Ах, лучше бы он вовсе не приходил!

Ижина едва кивнула ему и отвела глаза. Облокотясь на крышку рояля, она, казалось, с увлечением слушала, что ей рассказывал Неженцев. Изредка посмеивалась, открывая блестящие зубки. Опустившись на скамейку в глубине беседки, Виктор смотрел на узкую спину Неженцева и пытался уловить смысл разговора. Вадим так и сыпал словами: говорил что-то о своем детстве, о том, как ловко манкировал уроками музыки. Из дому уходил якобы к учительнице, а сам сбегал с друзьями на Москву-реку. Отец, профессор-музыковед, только год спустя удосужился позвонить учительнице, и конечно — скандал. Пианистка сказала, что не помнит такого ученика… Отец ужасно расстроился.

— И взял ремень! Лучшее средство от лени, — неожиданно вставил Виктор и глупо хихикнул.