Войдя внутрь, Виктор чуть не заблудился среди массивных колонн и обнаженных статуй. В углублении полукруглой стены темнели дубовые двери с резными филенками. Виктор долго дергал медные рукоятки, наконец одна из дверей подалась.
В приемной у высокого стола с телефоном дремал, развалясь в кресле, молодой парень в гражданском пиджаке с двумя пистолетами на широком поясе и в кожаных трусиках, туго облегавших крепкие волосатые ноги. Он долго не понимал, чего от него хочет русский офицер, и только обрадованно моргал глазами, повторяя одно и то же: «Все одешли до штабу». Услышав имя санитарки Ижины и сообразив наконец, что к чему, парень всплеснул руками, закачал головой. Как мог, он объяснил Виктору, что все трофеи заперты на складе, а есть в соседней комнате партия конфискованных кукол. И потащил Виктора к боковушке, где на гладком полу высилась целая гора игрушек. Выбрав самую большую и красивую куклу, Виктор покинул раду.
Городок праздновал без устали. На улицах зажглись огни. В сквере, в глубине дощатой раковины, неистовствовал джаз. Вокруг фонтана в пыльных лучах прожектора мотыльками кружились пары. Из раскрытых настежь кабачков и кафе неслись забористые звуки губных гармошек. Плыли над головами пенистые кружки с янтарным пивом.
Окраина встретила Виктора непривычной тишиной, одинокими фонарями у перевитых плющом коттеджей. Зубчатые виноградные листья на бледном фоне освещенных стен были неподвижны и казались вырезанными из темно-зеленой жести. На заднем сиденье в углу, полузакрыв голубые глаза, как живая, дремала кукла. Виктор видел ее отражение в смотровом зеркальце и тревожно улыбался. Над бровью у него растекся ядовито-фиолетовый синяк.
Виктор нахмурился, и боль отдалась в виске.
Вот уже затемнела впереди громада парка, круглый фонарь под сводом калитки. Но что это?
На поляне, где по вечерам обычно горели костры и дымилась кухня, было темно и пусто… Не выключая мотора, выскочил из машины, огляделся, все еще не веря себе: нигде ни души. Не давая себе отчета, Виктор бросился к калитке, в сад. В глубине аллеи показалась знакомая девичья фигура в распахнутой кожанке. Она торопилась, поправляя на ходу свисавшую с плеча санитарную сумку.
— Ижина!
На миг она остановилась, ойкнула и, взмахнув руками, бросилась к нему.
— Ваши отъехали, недавно… надо спешити.
Руки их встретились. Взволнованные, оба зашагали назад к воротам. Сбиваясь, путая слова, Ижина рассказала ему, что полчаса назад рота вместе с другими частями выступила в горы и что за ней самой вот-вот придет санитарная машина. Потом, словно спохватилась, сунула ему вчетверо сложенный листок. Они уже были у калитки. Из-под фонарного козырька падала треугольная пелена света. Не отпуская от себя Ижины, Виктор свободной рукой развернул непослушную бумажку. С трудом вчитался в косые, прыгающие строчки:
«Витя, майор отозван. Я принял роту. Идем в последний бой. Ждем у подножия. Спросишь у первого регулировщика. Неженцев».
За постскриптумом шли неровные каракули:
«Товарищ лейтенант, не забудьте узять той котелок з под сахару. Это пишу я, ваш Потапович».
— Ой, что там? — Ижина прикоснулась пальцем в его лбу.
— Чепуха.
Она порылась в брезентовой сумке, деловито приложила ко лбу Виктора влажный тампон, сразу снявший боль.
— То и добре, як по-русски… до свадьбы заживет. — Она рассмеялась тихим гортанным смехом.
— Ижина, — прошептал Виктор, обняв ее за плечи и ничего не видя перед собой, кроме лучащейся бирюзы больших опечаленных глаз. — Ижина, родненькая… Я вернусь…
— Да, да, пиши…
— А ты береги себя. Слышишь! Береги…
За калиткой, словно торопя в дорогу, тихонько, настойчиво урчал мотор легковушки. С Карпат доносилась глухие, тягучие взрывы, где-то далеко за хребтом вставало багровое зарево.
ПОДАРОК ОТЦА
В середине декабря по возвращении из Берлина наша воинская часть расквартировалась в полуразрушенном местечке на Киевщине. До небольшого городка, где я провел свое детство, отсюда было рукой подать. Меня потянуло взглянуть на родные места. Кстати, я вспомнил о фамильных ручных часах.
В день своего отъезда на фронт отец отдал их мне: «Возьми-ка, Сережка, это еще дедовские, наградные: за солдатскую доблесть. Носи, со мной все может случиться, будет тебе хорошая память».
Помню, я тогда невесело улыбнулся. Мы были в квартире одни. За окном, торопливо громыхая по мостовой, тянулись подводы беженцев. К вечеру нас, комсомольцев-десятиклассников, отправляли на рытье окопов. Обернув золотые часы ватой, я сунул их в ящик старенького дивана, тщательно заделав тайник лоскутом дерматина. Теперь, четыре года спустя, в нашей квартире жили какие-то дальние родственники, об этом написала из эвакуации мать. Мне захотелось узнать, уцелел ли подарок отца.
Под выходной я пошел к своему другу — лейтенанту Погорелову. Русоволосый, не по летам возмужавший, он казался всегда несколько угрюмым, медлительным, зато «сорокапятки» его батареи неотступно следовали за нашей пехотой, стреляли метко, выкуривая врага из траншей. В бою мы не раз выручали друг друга.
Когда я вошел в комнатушку при казарме, Юрий спал. Я разбудил его. Он долго протирал глаза, и его крупное лобастое лицо с широким, своенравно вздернутым носом слегка хмурилось.
— Какой тебя леший принес в такую рань?
Я присел к нему на кровать, выложил свои планы: взять на пару дней отпуск, навестить родной город. И хорошо бы вдвоем. Одному скучно. Проветримся, все-таки мирное время, а? Вдруг встретим школьных девчонок, познакомлю…
Белесые брови Юрия сдвинулись. Год назад он проводил в последний путь свою невесту — снайпера Аню Борзенко, погибшую на Висле. Это была скромная худенькая девушка, стойко переносившая все тяготы окопной жизни. Верный ее памяти, Юрий с упорным постоянством не желал смотреть на других девчат. Он был один из немногих офицеров, не ходивших на танцы в полковой клуб, куда собиралась окрестная молодежь.
— Друг ты мне или нет? — неловко улыбнулся я, стараясь замять оплошность. — Я с тобой готов хоть куда. Ну, хочешь, летом на Кубань к тебе укатим… Я ведь не видел Кубани. Ну вот, по глазам вижу, что согласен. По рукам?
* * *
В городок прибыли на рассвете в битком переполненном поезде. Спрыгнув с обледенелой подножки, пошли по перрону, разминая отекшие ноги: всю дорогу мерзли в холодном тамбуре. За плечами у меня висел рюкзак с трехдневным сухим пайком — сгущенкой, сухарями и колбасой.
— Поторопимся, — сказал Юрий равнодушно, через снежное поле поглядывая на далекий незнакомый городок.
На привокзальную площадь въехала полуторка, крытая брезентом, и, сразу догадавшись, что это и есть автобус, мы кинулись к фанерной дверке, у которой уже образовалась пробка. В кузове нас стиснули со всех сторон мешки и баулы. Остро запахло прелым сукном, самосадом. Автобус зафыркал, рванулся с места и, буксуя на поворотах, выехал на магистраль. Не в силах побороть волнение, я прильнул к проделанному в брезенте слюдяному окошку. Вдоль дороги, шедшей под уклон, вытянулись цепочкой засыпанные снегом мазанки. Вот стали появляться аккуратные кирпичные домики. Начинался пригород.
На холме, справа, показалось здание школы с обрушенным порталом. На окнах белели бумажные кресты. Пятнадцать лет назад сюда впервые привел меня за руку отец. Как сейчас помню, был он одет в зеленый китель с портупеей, какие тогда носили чекисты. Из-под козырька фуражки к посеребренному сединой виску скатилась капелька пота. Видно, волновался за сына, которому едва исполнилось семь: вдруг не примут… Теперь отца уже нет. Он лежит в братской могиле, где-то на окраине города, у обозного завода. Я чувствовал, как слезы застилают мои глаза, и отвернулся.
Юрий хлопнул меня по плечу и, сунув под самый нос папиросу, сочувственно сказал:
