Странно, что мать не пишет о нем. Исчез, пропал. Может, еще напишет…

Показалось, вздремнул на минуту. Очнулся от храпа. Рядом сидел Валерий в исподнем. Он был похож на встрепанного петушка, сунутого в большую солдатскую рубаху. Опавший рукав обнажал худую кисть.

— Не спишь? — спросил он. — Дай, пожалуйста, Бляхину закурить. Дежурит.

В светлом квадрате дверей горбилась фигура ефрейтора с противогазом. Он благодарно улыбнулся, приняв спичку. Под небритой губой темнела впадинка с крупными резцами по бокам. Сощуренный от дыма глаз придавал желтоватому, точно дубленому, в глубоких бороздках морщин лицу оттенок лукавого простодушия.

— Вот спасибочки, — сказал он с сипотцой. — Ночь длиннехонька, а солдат покурке рад… Предписание ваше я капитану на стол положил.

— Что-то часто дежуришь, Бляхин, — сказал Валерий.

— А чего? Молодым гулянки, а нам стоянки. — Бляхин подмигнул: — Старикам, как говорится, и со старухой не спится.

И ушел, покашливая.

— Забавный, — сказал Сенька.

— В твоем взводе.

С нар донеслось:

— Эх, кисленькая ряженка. Валеру попотчуй, Валеру…

— Слыхал? — буркнул Валерий. — У меня уже оскомина от его простокваши. — Он поднялся. — Воды ему принесу. Тоже волжанин! Не умеешь пить, не берись. Суслик…

Утром Ветров, как ни в чем не бывало, взял у Елкина закурить. И, не бросая сигареты, стал доедать вчерашний ужин. Но тотчас отодвинул тарелку, едва в дверях появился с докладом его помощник, молодой, ладный сержант Сартаков, — точно постеснялся, что его застали за столь будничным занятием.

Снизу уже доносились шум беготни, отрывистые команды. Офицеры гуськом спускались по «винту». Елкин слегка поотстал, затягивая на ходу ремень.

— Привет медицине, — гаркнул Ветров, пропуская взбегавшую навстречу Лиду.

Елкин тоже посторонился. Они с трудом разминулись в узком пролете. Лида смотрела строго, отчужденно.

— А, это ты? — сказала она.

— По-моему, да.

— Ну, как спалось, что снилось на новом месте? — Она фыркнула и, поджав губы, посмотрела ему вслед.

Из огромного зала с люстрой и двухэтажными нарами выбегали на утренний развод солдаты. Валерий кивнул Елкину на дверь в глубине.

— Там… ни пуха ни пера!

В кабинете комроты капитана Бещева сидел уже знакомый пожилой ефрейтор с противогазом — Бляхин. При виде Елкина он поднялся, откозыряв капитану.

— Ладно, Бляхин, идите, — сказал капитан, — а с Харчуком я сам поговорю.

Сухонький, с мохнатыми бровями, с суворовским, впроседь, хохолком, капитан сразу понравился Елкину. В самой обстановке кабинета со старинным шифоньером и шторками на окнах было что-то совсем домашнее. На столике сбоку лежала книжка в кожаном переплете с золотым тиснением — «Сочинение господина Куприна». У них дома тоже был когда-то «Поединок», только без «господина». Этот, наверное, остался от прежних хозяев.

— Отец, значит, комиссаром был? — спросил капитан, не отрываясь от анкеты. — Двести пятая… Да. Много там полегло у Дарницы. Знакомые места. — И погрустнел лицом.

Нет, капитан ему положительно нравился, не чета училищным придирам. Золото — не капитан. Таких капитанов поискать. Елкину даже стало неловко, что вот он так поздно, по молодости, попал на фронт. Да и то пока еще формировка. Он сказал:

— Вот, проканителили полгода на курсах.

Капитан взглянул исподлобья:

— И крепко вас канителили?

— Обычно. Тяжело в ученье, легко в бою…

— Ваш взвод третий, — прервал его капитан. И уже мягче, внушительно произнес, подергивая бровью: — Похоже, фронтовую формировку вы принимаете за курорт. Должен вас разуверить. — Он слегка улыбнулся, но глаза оставались холодными, и Елкин как-то сразу сник. — Вам, Бляхин, дежурный, вчера сказал — я в штабе. Могли бы и подождать, сам познакомил бы вас с людьми. Теперь придется принимать взвод, так сказать, на ходу. Идите!

Минуту спустя, Семен накоротке представился взводу, слегка краснея под взглядами солдат, большинство из которых годились ему в отцы.

Потом, уже на стрельбище, присматривался к ним повнимательней, с тревожным интересом человека, который сам еще недавно ползал по-пластунски и тянулся перед любым ефрейтором, а теперь был командиром, облеченным властью.

Были тут двое неразлучных друзей-дагестанцев: статный, с красивыми глазами Нуриддин, который во время перекуров, ни на кого не глядя, читал свои стихи. Их он, кажется, сочинял тут же, на слух; и седенький, нос клювиком Султан Султанов, до войны — лингвист. Земляки без конца пикировались, вышучивая друг дружку, но махру курили из одного кисета.

А вот солдат Вылко, ненец с Вайгача, приземистый, с козырьком волос надо лбом, тот, напротив, был молчальником, только в уголках рта его стыла улыбочка. Раскосый, отсутствующий взгляд и эта улыбочка смущали. Казалось, он знает о тебе что-то смешное, да помалкивает. Когда Вылко, сутулясь, в ожидании своей очереди, похаживал вразвалочку по траншее и при каждом выстреле недоуменно вздрагивал, трудно было предположить в нем чародея-снайпера. А он оказался прямо-таки виртуозом, девять из десяти пуль всадил в яблочко — одна в одну. А в ответ на похвалу все так же удивленно покачал круглой головой:

— Оцен плохо, товарис лейтенант. Одна пуля семерка. Запасной полк был — практика мало. Совсем ружье забывай.

Выделялся ленинградский металлист Королев, с медвежьей фигурой, с боксерским профилем. Карманы его шинели оттягивали какие-то железяки и целый набор инструментов. Когда у кого-то отказал автомат, Королев недолго поколдовал над ним, разложив на снегу все свое карманное богатство, — и автомат заработал. Старший сержант Кандиди осмотрел его, сказал, что с такой поломкой оружие отправляют только в мастерскую.

Это было замечательно — иметь во взводе такого умельца. Вечером перед строем капитан поблагодарил Королева. И Елкин при этом испытал тихую радость. Что ни говори, а Королев — из его взвода. Косвенно благодарность относилась и к нему, к командиру. Правда, командиром он был без году день, но это значения уже не имело.

И еще Елкин сразу понял — с помощником ему повезло. К поверке оружие в пирамиде зеркально лучилось, наряд заступил в срок. Солдаты, хоть сто раз на дню проходя мимо старшего сержанта, козыряли. Все делалось как бы само собой, Кандиди ни разу не повысил голос, ястребиное лицо его в нелинявшем загаре было спокойным, чуть мрачноватым. Лишь на миг в нем что-то дрогнуло, когда в морозном воздухе прозвучало хором: «Служу Советскому Союзу».

Так закончился первый день. Закончился лучше не придумаешь. Но это был всего лишь первый день, и, верно, самый лучший.

…Уснул в карауле Харчук, вечно небритый, странно замкнутый солдат, полещанин из Западной Украины. Был он, что называется, белой вороной во взводе. На него кричали — он отмалчивался. Подсмеивались — точно не доходило до него, только поддакивал, кивая облишаенной головой.

Бляхин, проверявший посты, вынул у него затвор, а затем объявил «три наряда вне очереди», явно завысив права отделенного. Елкин ему это и заметил, хотя не стоило одергивать ефрейтора при подчиненном. Но уж очень жалок был Харчук.

Бляхин, чуть побледнев, развел руками:

— А что делать, товарищ лейтенант? Спихнули нам его ветровцы, он им строй портит. Вот и мучайся Варвара у чужого самовара. У него не то что затвор, хоть автомат отними, — баптист! Списать бы его в тылы, пока не поздно…

— Ладно, ладно, не кипятись, самовар, — вступился Кандиди, когда Харчук ушел в караулку. — С ним работать надо. Это тебе не хлеб из печи — бери да жуй, — добавил он, не давая Бляхину вставить слово. — И поменьше хихикай. Понял? — Глаза его цвета яшмы вдруг полыхнули. — Человек в летах, не мальчишка. А ЧП — на нашей совести.

А вскоре — как снег на голову — еще одно. И вина ложилась явно на Елкина.

Это случилось вечером, на занятиях по тактике, расписанных капитаном на конец дня, чтобы приучить людей к ночному бою.