— За что?

— Выслушал, не пытаясь сразу пристрелить… Шучу, шучу. Просто спасибо.

Была неприятна эта непривычная униженность в Вадиме.

— Ну что ты! — смутился Семен, ощутив на себе пытливый, оценивающий взгляд. И на миг стало неловко за свои надраенные пуговицы, мерцающие золотом погоны — за весь свой бравый, подтянутый вид.

— От кого письмо?

— От Юльки. Она теперь в кино. Актриса… Ты же нас тогда видел. — Вадька сделал несколько нервных затяжек, окутавшись дымной кисеей. — А удрал. Почему?

— Выпьем лучше!

— Да, конечно, — поспешно сказал Сенька.

— Ты один?

— С девушкой… Не моя. Там… одного начальничка. — И сам не понял, зачем уточнял. Может быть, хотел хоть немного уравнять себя с бывшим другом. — Ты не волнуйся, она своя, поймет.

— Ладно. Ступай. Я сейчас. Отпрошусь у хозяина.

Вадим исчез за пологом.

«Хозяин? Почему хозяин? Ах, да, но зачем? Почему? Что его держит здесь?» Мысли путались, камнем давило сердце.

Плыли в дыму ангелочки на люстре. Зал шумел и смеялся. Пела, покачиваясь, печальная кукла, распустив задумчивые веера ресниц.

Вадим тянул стакан за стаканом, не морщась, как воду, время от времени усмешливо поглядывал на заскучавшую Лидочку.

Сеньке хотелось, чтобы она перестала хмуриться и приняла Вадьку, как своего. В хмельной радужной надежде он пытался убедить Вадима, что ему не место здесь. Нужно поговорить с командиром роты. Он посоветует. В армии полно бывших оккупированных. Ну, проверят его, Вадьку, и возьмут, очень просто… Перехватил насмешливый взгляд и, чувствуя, что становится почему-то смешон, досадуя на себя, еще усердней замолол, горячась:

— Не веришь? Я не один к нему пойду. С приятелем. Вот познакомишься…

— Брось, — скривился Вадим.

— Честно.

— Неужто?.. Не шутя? — Тонкий выразительный рот дрогнул. — Да, да, вот так он всегда, быстр, остер, сообразителен. Жизнь — славная штучка. Как там у древних… О, Немезида, девственно строгая, не верит она словам и признаньям… А у меня, милый, нет справки, что я не верблюд.

Музыка грохнула гимн.

— Ур-ра! З новым роком, панове! — заорали фраки. Десятки рук, широкопалых и тонких, в размыто сияющих перстнях, вскинулись на голубом фоне стены. — Нех жие Жечь посполита!

И, словно эхо, — рев молодых голосов за соседним столиком, парней в серых пиджаках:

— Виват социализм!

Спохватившись, Сенька разлил по бокалам вино. Вадим искоса взглянул на фраки, затем на пиджаки.

— Чудачки. Историки… Афины и скифы. Рим и варвары. Вечная борьба и перемена слагаемых. И снова порядок и законность силы…

— За победу! — сказал Сенька. И Лида ответила ему движеньем ресниц.

Тонким звоном распелись бокалы. Только Вадькин все еще был полон, искрился холодком.

— И все повторяется, — вздохнул Вадим, осушив бокал. — Так сказал Заратустра, а он был неглупый парень, а? — Склонив голову, взглянул на потупившуюся Лидочку: — Женщина, вам что-то не нравится? Вы попали не в ту компанию, где дважды два непременно четыре. Ваше здоровье. — Кадык медленно отсчитал пять глотков. — Тысяча извинений за нетвердый язык и… не обращайте на меня внимания. Хотя, видит бог, я хотел бы вам понравиться. Подруге друга.

Сенька вяло усмехнулся. Стало неловко за Вадима.

— Не люблю нытиков, — сказала Лида.

— Не сомневаюсь. — Вадьку передернуло. — Любите мужественных. Жаль только, что в иные, увы, нелегкие для девочек полосы жизни истинность чувств трудно определить: обстоятельства…

— Ах, ах…

— Не стоит ахать, — парировал Вадим, — и принимать воображаемое чувство за действительное. Вы меня поняли?

Лида вспыхнула:

— Ничего я не воображаю…

— А это и совсем плохо, — спокойно, почти снисходительно сказал Вадим. — Человеку, в отличие от четвероногих предков, свойственно воображение.

Сенька уперся в скатерть. Ему было мучительно стыдно: Вадькина расслабленная улыбка, этот дешевый наигрыш.

Лида выпрямилась, точно прилипла к спинке стула. Глаза стали большие, остановившиеся. В углу на помосте запела скрипка. У стола вырос китель с аксельбантом и густым пунктиром орлянок.

— Проше, пани… — И поклон в сторону Сеньки. — Если можно.

Лидочка вскочила, точно ее подтолкнули, и окунулась в гущу танцующих.

— Вот так. — Семен взглянул на приятеля и растерянно смолк. Подперев кулаком щеку, тот смотрел в бокал. Под нависшим крылом волос, в карих, почти прозрачных глазах стыла собачья тоска. Стонал саксофон, топтались пары — впритирку, с расширенными зрачками, как сомнамбулы. И низко, гортанно звучало сопрано:

— Ну что ты? — с болью проговорил Сенька. — Все обойдется, смотри на вещи светлей.

— У нас глаза разные, — покачал головой Вадим. — Я от рождения зрячий! По слепому случаю. Тысяча лет мне. Можешь ты это понять? Тысяча лет один-ночества!

— Ты пьян, — пробормотал Сенька. — Просто пьян…

— Бра-во-о!

— Би-ис! Коханку-у…

— Коханку давай!

Вадим вздрогнул, глаза сузились.

— А я… виноват, — голос его устрашающе вскинулся, — что родился Вадькой, а не Петькой, не Митькой, не Ванькой?! Что я — это я?! Ненавиж-жу! Вас всех!

— Кого — нас? Опомнись… — Смятение, жалостная неприязнь захлестнула Сеньку. — Слушай, все это как дурной сон. Или ты преувеличиваешь. Ну, не верили тебе, может быть, естественно…

— Естественно?

— …а ты только и стараешься подтвердить, что иного не заслуживаешь.

— Да что я сделал? Что-о?!

Словно из-под земли, выросла фигура официанта.

— Пане Галицкий. Хозяин се гневе. Проше грать… пана.

— Что?!

Вадим поднялся, толкнув плечом официанта, и медленно направился к выходу. Голова у него была запрокинута, как у слепца. Какое-то мгновение глаза Сеньки лихорадочно шарили по толпе — Лиды не было.

Пропела наружная дверь и захлопнулась, дребезжа. Сенька кинулся следом. Снежная поземка пахнула в лицо, запорошив.

— Ба, вот он где, гулящий! А время-то вышло.

Сдержанно сверкающий, подтянутый Ветров с красной повязкой на рукаве. Золотые крылья погон. И рядом красные с желтой перекладиной — старшины.

— Гля, своих не узнает. Да он в стелечку, трезвенник… — Ветров схватил Сеньку за рукав, только сейчас заметив Вадима.

Тот стоял спиной к заиндевевшей стене, взбычив голову и расставив широко ноги.

— Ступай, ступай, пан цивиль, — сказал Ветров, удерживая Сеньку. — Погуляли, и хватит. Мы люди военные, дисциплина, понял? Фарштейн?

Вадим не сдвинулся, лишь холодно полыхнули глаза. Потом, сплюнув, медленно пошел прочь. Голова его была опущена, плечи ссутулены.

— Вадь, постой!

Сенька добежал до угла. В узком провале тупика кружилась белая муть. Желтой лилией качался одинокий фонарь. Свернув направо, он увидел знакомую фигуру в кожанке и впереди еще одну, по-стариковски тощую, в длинной коробящейся шинели с блесткими пуговицами, в очках.

— Ай, дьябел, — сверкнули очки, — гдзе вы пропали? Я чекам юж две годины! Вшистко в пожонтку!

Вадим на мгновение словно замер, оглянулся, тряхнул рукой и исчез в подъезде дома вслед за стариком.

Тревога, неясная, тупая, точно толкнула изнутри, понесла. Под сапогами гулко отзывались ступени. На верхней площадке отворилась дверь, в темном проеме обозначились две фигуры: плотная — Вадькина и высокая — старика. На мгновение замерли, послышался говор, дверь хлопнула.

Елкин прилег на перила с колотящимся сердцем, сам не понимая растущего в душе смятения.

— Ну, — спросил Вадим и тоже облокотился на перила, — ты слишком поздно родился, и ангела-хранителя из тебя не получится. Мне у вас делать нечего, эта встреча с твоим дружком к добру…

— Какой там дружок…

— Очень своевременна. И зря ты, милый, раздваиваешься. Как говорила моя благовоспитанная тетушка, одной задницей на двух стульях не усидеть… — Он надтреснуто засмеялся.