— Почему не приглашаешь войти? — Голос помимо воли прозвучал подозрительно.

— Вот так-то…

— Почему?

— Не задавай глупых вопросов. Из соображений конспирации, конечно… Собрал сведения и собираюсь перейти линию фронта. — Казалось, его трясло от смеха. — Просто это не мой дом. Как видишь, я еще сохранил понятия об этике… Профессора призвали в Войско Польское. Известный медик. Мне он верит… А дом не мой! Ясно? — Он перевел дыхание: — А может, и рванусь туда, к седым камням Европы, и там обрету? А? Под шумок… Обзаведусь семьей. Дур везде хватает… Порядочный бюргер, эмигрант, бывший князь.

Все было как в дурном сне, жизнь все смешала, перепутала, словно пешки в руках судьбы.

— Слепая судьба, — глухо пробормотал Вадим, точно угадав его мысли. — Вот сделала бродягу-актера. Все мы, актеры, в руце божьей. Такова се ля ви… — Он все еще шутил. — И никто не виноват. Никто… Сам! Это уже во мне, черт вас всех задери! Всех! Всех!! А? Ты уходишь? Куда же ты? Может, все-таки нарушить этикет и — по чашечке кофе, для восстановления трезвости. Трезвость — это прекрасно… Адью, адью, мой мальчик!

Не помнил, как очутился на улице. Под фонарями порошил снежок.

За спиной послышались шаги. Кто-то тронул за локоть.

— Товарищ лейтенант, — зарокотало в ушах, — а я думаю, куда он пропал? Был впереди, и нет… Чужой же город… Ну что вы, в самом деле? Так же нельзя… — Настойчиво и осторожно старшина тащил его за собой, голос гудел ласково, как сквозь подушку. — Мы же не у себя дома… Всякие тут типы… Друг? Что? Я все понимаю. Бывает… В праздник не грех, но надо же знать меру.

Возле бара Елкин с трудом высвободился.

— Постойте. Надо найти Лиду.

— Мы ее с Ветровым встретили. Да она спит на третьем боку. Клянусь вам. Ну что я, буду врать? В моем возрасте!..

Воздух в спальне казался густым, как тушь. На душе у Елкина было пусто. Словно он что-то потерял, мучительно ищет и не может найти. Как глупо все получилось. Встретились, называется. И ребята не хотят его понять — объясняй не объясняй.

— Все это, конечно, сложно, — подал голос Валерий, лежавший рядом. — Война многих сломала, но согласись, Сеня, трудно защищать человека, который не спешит домой из концлагеря.

— Нет у него дома! — огрызнулся Елкин. Он гнал сомнения, выжимая их из сердца, как яд. — И нет справки, что он не верблюд.

— Погоди, — буркнул Ветров, — я ему дам справку. Проверят, что он за птица.

— Донесешь?

— Знаешь что! — Валерий неожиданно приподнялся на локте, и Елкин увидел над собой похолодевшие глаза. — Имей такт, если ты уж столь либерально воспитанный. У Ветрова тоже нет дома — детдом. И родителей он не помнит, сожгли живьем, кулачье! А человек, что бы там ни было, — я его отлично понимаю! А ты! Что это за доброта? Слепота, в лучшем случае, а то и хуже. Моральное разгильдяйство. И даже безотносительно к твоему другу. Подумаешь, жертва! Я и школу не кончил, и из ребят мало кто — пошли в горы, рюкзаки таскают с минералами. Был у нас дядя Вася, из политзаключенных. Так он пять приисков открыл, для фронта! А если бы все, как твой… в трудный час?

В наступившей тишине голос Валерия прозвучал уже спокойно, сухо:

— Родина — это ведь в самом деле мать. Матерей мы не выбираем и не предаем.

— Во-во, — буркнул Ветров, — может, у него кровь на руках. Тогда как?.. Всякое охвостье на нос вешаешь. И Лидку еще припутал! — Голос у него сорвался. — Ты ее не путай, понял?

— Ах, вот оно что…

В тишине было слышно частое дыхание Ветрова. Какое-то время все молчали. Тикал будильник, да за окном скрипуче протопали шаги караульной смены. Валерий поднялся, вытащил из-под нар чемодан, порылся в нем.

— Тоже мне Новый год, — сказал он, усаживаясь на стул. В руке у него поблескивал какой-то флакон. — Все расползлись. А мы с капитаном зато Москву слушали.

— Я гулял? — сказал Ветров. — Из-за него, цацы, мерз лишний час… Может, за Лидкой сходить. — В полумраке глаза его странно блеснули. И не дожидаясь ответа, поднялся.

Казалось, он отсутствовал вечность. Скрипнули нары под его тяжелым телом.

— Не хочет, — хмыкнул он невесело, ударяя кулаком подушку.

— Ну и ладно, — вставил Елкин, вдруг радуясь. — Будет мальчишник. Хотя — уже час.

— Вот, еще из дому, — сказал Валерий. — Мамаша дала растираться от простуды. Но ради такого случая…

Они пересели поближе к освещенному фонарем окну.

— Есть тост, хотя и не новый, — сказал Валерий очень тихо и торжественно. — За жизнь!

— Неплохо, — буркнул Ветров.

— Не перебивай! Так вот, я уверен, что мы доживем до победы. Невозможно вот так взять и исчезнуть. Да, да, не смейтесь, — добавил он, хотя никто и не думал смеяться, а Елкину было и вовсе тошно. — И хорошо бы нам не расставаться после войны. Приглашаю вас к себе. В гости. — Он улыбнулся мечтательно, совсем по-детски. — Сибирь — удивительная страна, с огромным будущим, это уж точно. Заворачивается огромное дело, город совершенно новый, море, лес и солнце, и всем найдется дело. Мамаша ужасно обрадуется…

— Я могу, — кашлянул Ветров, — вольная птица. Выпьем за твою мамашу.

— За мою? — голос Валерия дрогнул. — Хорошо. И за Сенькину. Ну, будем!

Звякнули стаканы.

Елкин пил, смывая горечь, стараясь приобщиться к тому светлому, к той прямоте и ясности, что витала сейчас в тягучей полутьме их времянки, убедить себя, что именно так и должно быть, а в душе не переставал мутиться осадок, и было мучительно обманывать себя, чувствовать, что ты не до конца искренен — это было как напасть, хуже худшего, горше смерти…

Потом все легли. И во сне его мучили кошмары.

…— Я же верю тебе, верю! — кричал он в бреду сквозь метель Вадиму, точно примерзшему спиной к стене бара. — Есть репатриационный пункт, Бещев сказал… А там будь что будет… Не так уж дорого взамен чистой совести… Но сознание, что ты дышишь, живешь, как все… Я не лгу, пойми… потому что сам поступил бы так, только так.

И отшатнулся…

— Ненавижу!!! — беззвучно кричал искаженный рот. — Вас! Всех!

И вдруг, схваченный метелью, замелькал, кувырком покатился с горы, к реке, к темным опрокинувшимся звездам, словно в пропасть. Оттуда вдруг донесся прерывистый, пронзительный крик, поднял, подбросил на нарах.

— Тревога-а! Па-дъем!!!

В серой рассветной мгле мелькали пряжки ветровской портупеи, руки, вдеваемые в рубаху. Валерий уже натягивал шинель.

— Быстрей, Семен, — сказал он, бросая ему одежду. — Через час выступаем.

Влажный, бреющий ветер, пахнущий морем. И — дорога, дорога, дорога…

Скользкая, бугристая, по высокой, как дамба, насыпи. Черный меч, разрубавший надвое рябые, протаявшие за ночь поля. Что-то нес он на своем острие, вонзавшемся в рассветную мглу. Где-то там, за синей полоской лесов, в незнакомом немецком городке расположился штаб наступавшей армии — конец и начало пути; там автоматчиков ждал новый приказ.

Рота шла плотно, неспешным свободным шагом. Ни шуток, ни песен. Только шарканье сотен подошв да легкий скрип армейской двуколки, замыкавшей колонну.

В двуколке меж двумя термосами горбился Бляхин. Время от времени он доверительно наклонялся к Бещеву. В тишине слышался прыскающий смешок. Улыбка трогала сомкнутые губы капитана.

Висела тревожная тишина. Внезапно пошел снег — липкий, густой. Сбоку вырос черно-коричневый столб — указатель с прибитым фанерным щитом: «Путь в логово зверя!»

Дамба резко пошла под уклон, и вдруг… открылось поле недавнего боя.

Повсюду валялись опрокинутые машины с черными крестами на кузовах, колченогие повозки, орудия, танки с беспомощно задранными к небу траками искореженных гусениц. Снежные, мертвые волны в кляксах минных разрывов, развороченные ящики с просыпавшимися в снег цветными, как елочные конфеты, бронебойками. И люди. Они лежали в шишковатых касках, в одиночку и группами, засыпанные снежком, руки со скрюченными пальцами, ноги в сапогах и без сапог, торчащие из сугробов, как мерзлые ветви.