Звенящая пауза, когда ждешь уже неизвестно чего — последнего толчка изнутри, и команда — ее будто выдохнул за Елкина кто-то другой.

Сартаков слегка опередил его, нелепо взмахнув рукой, рыкнул что-то невнятное и побежал, держа на весу автомат, — туда, в чужие окопы на холмистом берегу. Казалось, прямо из груди у него рвется трескучий огонь…

А потом или, может быть, одновременно поднялись остальные. Все вместе, и каждый сам по себе. Они бежали, не видя друг друга и на какой-то миг перестав ощущать окружающее. Это было как прыжок в реку. Страшно, пока летишь.

Было как-то странно, что фигурки в жабьих маскхалатах все еще копошатся у минометов и за гулом ближнего боя не слышат или не хотят слышать бегущих призраков, будто они и впрямь были невидимыми или как если бы те считали, что заметить их еще успеется. Но они не успели.

Тогда Елкин впервые увидел их рядом — живых, обросших, молодых и старых с ошалевшими лицами, — их было много, мелькавших масок: злых, перепуганных, мерзлых. Только сейчас он понял, что все это значит. Потом наплыла совсем необыкновенная — багровая со спокойно-тяжелой челюстью и презрительно разверстым ртом — маска. И мелькнул кулак — боксерский. На миг внутри у Елкина что-то дрогнуло, оборвалось… Тупой, безбольный удар по виску, точно не по его — по чужому виску, отозвался в нем, и круги в глазах. Еще удар, издевательски неспешный.

Плоские пальцы сдавили Елкину горло, рванули рот, обдав тяжелым перегаром. Они сцепились с немцем, тяжело дыша, грохнулись на колени и снова поднялись, в медвежьей хватке перебирая каменными от усталости руками. Потом, когда уже нечем было дышать, Елкин выскользнул. Плоские лапы потянулись к нему. Где-то под ногами звякнул автомат. Не успел поднять, словно клещами сдавило горло, в глазах потемнело, и он почувствовал, что летит в этот темный провал, сбитый смертельной тяжестью, охваченный злым, зверским отчаянием, одним только отчаянием, без страха. И вдруг промелькнуло в этой темени лицо Харчука, тяжесть спала, и все тот же чужой перекошенный, задыхающийся рот закрылся и исчез под чьей-то короткопалой рукой с синим шрамом поперек…

Не помнил, как вскочил на ноги… Угасшая было злоба рванулась вверх, к горлу, как в отдушину. Она вырвалась с визгом, как пар, срывающий вентиль. Палец не нажал на курок, это было слишком просто — нажать. Ствол автомата ткнулся в тяжелую челюсть, потом ладонь перехватила его — ребристый, ледяной. Короткий приклад сверкнул в воздухе. Под ним что-то треснуло, зеленые пятна маскхалата качнулись в сторону. Он кинулся вперед, слыша за собой топот Харчука.

Теперь они все — пятнистые — были на одно лицо и отличались только ртами. Рты были сжатые и раскрытые, сверкающие и гнилые, искаженные ненавистью и страхом. Они вызывали омерзение — дрожь, беспощадную дрожь в руках, стремительно сросшихся с железным стволом автомата.

Были встречные руки и приклады. Но он больше не замечал, не ощущал ударов.

Промелькнула плотная и легкая фигура Ветрова в развевающейся шинели с гранатой в руке — наотмашь. Вот он слился с черным распахом блиндажа, взмахнул рукой — из пасти полыхнуло пламя, и на конце автомата остервенело затрепетал огонек. По ушам резануло гикающее «ура». И по белому глубокому снегу замельтешили, улепетывая к мосту, пятнистые халаты. Они проваливались, падали и снова бежали, похожие на зеленых прыгающих жаб.

Одну он настиг-таки, рванул за ворот. Округлое мальчишечье лицо с прилипшей челкой над застывшими в мольбе глазами, над ужасной их синевой. Выпавший из вскинутых рук кинжал он перехватил на лету и коротко ударил снизу вверх. Толкнулся режущий по ушам, захлебнувшийся вскрик…

Солнце опрокинуло наземь свою гигантскую чашу, полную света и ветра, хлынувшего в окопы по кромке крутого берега. Они были совсем свежие — снег и грязь пополам. Понуро подремывали солдаты среди разбросанных касок, прокисших гильз, тряпья — спиной к стенке, уткнувши лбы в колени. Грязь на шинелях и шапках. Грязь под ногтями, бурая от крови. Елкин выколупывал ее. Руки у него дрожали. Он привалился к холодящему брустверу, приступ тошноты внезапно потряс его — перед глазами всплыло перекошенное мольбой и ужасом мальчишье лицо, глаза под рассыпанной челкой. Рука конвульсивно вздрогнула, словно все еще сжимала кинжал…

Чужой кинжал, в чужое тело…

По дороге, хлопая брезентом, уже неслись к Ландсбергу грузовики с боеприпасами, а в обратную сторону, назад к городку, отчаливали польские фургоны с красными крестами, милосердные машины войны. Колобком сновала у блиндажа Лида, где грузили последние носилки, что-то кричала, подсаживала раненых. Где-то среди них был Ветров. А Кости Кандиди нет… И не будет.

С минуту он лежал, привалясь к брустверу, перебарывая смертную усталость, смотрел на затаившийся лес на том берегу, похожий на шкуру заснеженного медведя, ближе — на черные дуги моста, в который упиралась траншея, взгляд споткнулся о прислонившуюся к стенке окопа фигуру в белом халате, с дымком от сигареты над черной простоволосой головой. «Вадька… Все-таки остался. А машины ушли».

Без всякой последовательности разматывались в памяти последние минуты боя: упавший под пулями Кандиди, Ветров, ворвавшийся с гранатой в бункер, Вадька, склонившийся над Костей, Вадька, таскавший потом раненых вместе с Лидой. Ветрова они, кажется, тоже несли вдвоем.

Отвернувшись, уже не глядя в сторону моста, он пошел по траншее с горьким, обжигающим ощущением в груди.

Солнце совсем по-весеннему золотило снег, ослепительно белый в темных заплатах трупов. Чужих трупов.

Своих снесли в одно место, между траншеей и блиндажом, под черный горбатящийся квадрат, брезента. Рядом с ними, на рюкзаке, Султанов с опущенной головой и еще кто-то щупленький.

— Па-адъем! — заорал Елкин хрипло. — Помкомвзвода! Выставить часовых, расчистить площадки для пулеметов.

Мелькали перед глазами закопченные лица, слышались обрывки докладов. Небрежные, усталые взмахи рук, еще таящие нервное напряжение недавнего боя.

Походя он отдавал распоряжения, а сам уже перелезал на склон в лощинку позади окопов, не спуская глаз с брезентового квадрата. Теперь он был один, и решать надо было одному. Хоть бы узнать обстановку, ни черта не ясно. И нет пленных, хотя бы один…

Сбоку вынырнул Харчук; в руках у него была развернутая тряпица с хлебом и тушенкой. От одного вида еды замутило. Он отмахнулся, глядя в спину Султанова и на курносого, совсем молодого солдата Горошкина, который стоял рядом и, мусоля карандаш, записывал на дощечке от патронного ящика имена тех, кто был под брезентом.

— Нуриддин Мамедов, записал? — спросил Султанов, не замечая подошедшего сзади Елкина. — Правильно, ниши. Сюда люди приедут после войны, на братскую могилу.

— Вот же стерьвы, — сказал Горошкин, — в школе изучали первую войну, а тут уж вторая. Не живется им без крови, не живется…

— Юноша, — сипло сказал Султанов, — что ты знаешь? Всю историю человечества можно изучать по войнам. Человечества! Какое слово, а? Не-ет! — пробормотал он, прилипнув взглядом к дощечке, сунутой солдатом под брезент. — Если только еще одна, последняя, когда останется два-три человека! Тогда опомнятся, оглянутся по сторонам, спросят: может быть, хватит? Да нет, не спросят…

Заметив лейтенанта, он поднес руку к виску…

— Пленных нет, — сказал Елкин, глядя в черное, заросшее лицо Султанова с каким-то странным размытым блеском белков.

— Откуда — никто не сдался. Как в агонии дрались. — Он кашлянул. — Хотел попрощаться — не могу поднять брезент. Страшно.

И Елкин подумал, что тоже не смог бы поднять. Ему снова припомнился тот, голубоглазый, и к горлу подошла муть.

Взгляд Султанова остановился, замер, и Елкин, проследив за ним, увидел старшину. Тот шагал от бункера, подгоняя долговязого немца с белой повязкой на рукаве, в мышиной шапке пирожком.

Султанов, сжимавший на груди автомат, локти врастопырку, застыл, точно ястреб перед броском.