В непомерно большом кабинете ПНШ Ефименко все источало холодный блеск: дубовый диван, люстра, старинный письменный стол, обитый зеленым сукном, над которым по грудь возвышался щеголеватый узколицый брюнет с черными сросшимися бровями. Он слегка порозовел, защелкивая распухший планшет.

— Ага, это вы? Хорош, — сказал он, взглянув на Елкина.

— Правда? — улыбнулся тот. Вышло глупо.

— Вы что? К теще в гости пришли? — Старший лейтенант сел в кресло, закинув руку за спину. — Ворот застегните, солдат учите. Офицер!

Елкин все еще улыбался, не сводя глаз с постукивающей изящной руки старшего лейтенанта.

— Вас людей прислали готовить или так — шаляй-валяй?

— А… в чем дело? — Лоб у Елкина вспотел, но утираться было неудобно. — Я ничего такого…

— В том-то и дело, что ничего… пустое место.

В кабинет вошел незнакомый офицер, нагнувшись, с интимным видом что-то зашептал на ухо старшему лейтенанту. Как бы не слыша, тот кивнул на Елкина: вот, мол, полюбуйся, тот самый. Офицер мельком покосился, видимо, не понял, в чем дело, тем не менее посерьезнел и зашептал еще тише.

«Что он? — подумал Сенька. — Может, до ПНШ дошли сведения о моих «успехах» в боевой подготовке? Недаром же и капитан нагрянул в сквер. И откуда только узнают?»

Офицер уже в дверях глянул на часы, обронил:

— Тебя ждем на проводы. Через четверть часа.

— Так вот, — сказал ПНШ, нахмурясь. — Вас делом прислали заниматься, а не ко-бе-лировать. Прогулочки по вечерам, променады. У вас что — все в порядке? Больше нечем заняться? Или тут курорт и война завтра кончится?

— Ну что вы… — пробормотал Елкин.

— Нехорошо. За каждой юбкой бегать.

Он хотел возразить, но язык будто прилип к гортани. Видно, досужие сплетни о нем и Лиде не миновали ушей помначштаба. И вдруг его осенило: да ведь это он, ее штабник. И стало все понятно — это комедия с моралью. Что-то перевернулось внутри.

— Учтите!.. — Но тут затрещал телефон, и ПНШ, осекшись, снял трубку. Встал, выпрямился. Складный, красивый. — Есть, слушаюсь. Да, товарищ майор, выезжаю. Какие там сборы? Дальше фронта не пошлют. Что?.. Маршрут у меня, вот только с ребятами попрощаюсь… Вы куда? Да нет, извините, я не вам, товарищ майор, — зажал он трубку. — Подумайте серьезно, лейтенант, серьезно. Слышите?

— Да, я подумаю. Серьезно.

Он с треском захлопнул за собой дверь, еще ожидая за спиной оклика, хотя уже твердо знал, что не вернется, даже если этот красавчик лопнет от крика.

На морозе, переводя дыхание, постоял. Достал сигареты. Руки слегка дрожали. «Что у нас впереди? — спросил он себя, уже спокойно, с какой-то отрешенной издевочкой. — Пока что домашний арест. Тоже неплохо».

…В мансарде было сумеречно, лампа перегорела, а бежать за новой к старшине офицерам некогда, торопились в клуб, на концерт заезжих артистов. И так опаздывали. А домашнему арестанту Елкину и подавно чихать.

Поджав ноги в носках, он поглядывал с нар на мелькавшие азартно руки Ветрова, драившие медяшки на кителе, на Кандиди, вот уже полчаса торчавшего на скамье у дверей, — видимо, ждал решения о субботних увольнительных, хотя и сам распрекрасно мог управиться с делом. Хотя, да, он, Елкин, ведь еще командир. Формально…

«Может, ты этого только и ждал, честная душа?»

В нем росла глухая, безотчетная неприязнь — ко всем, ко всему!

— В конце концов… можно сходить к ротному, — сказал Валерий, натягивая сапоги. — Поговорить.

— Не надо, — ответил Елкин, вдруг ощущая подступивший к горлу комок.

Странно, но уже мысленно он смирился с тем, что уйдет, в глубине души понимая, что лучшего, возможно, и не заслуживает. И все-таки чуткость Валерия тронула. И стало жаль себя. Но эта мгновенная слабость тотчас сменилась глухой, поднимавшейся изнутри досадой. Он точно впервые увидел себя со стороны, живо, со злой подробностью… Свою суетливость и безволие, случай с Рыбой, когда он дал себя обвести, и то, как он утром пытался задобрить Кандиди. Эта глупая манера сначала сделать, а потом подумать… И какого дурака свалял в штабе, лепетал с улыбочкой, а потом заикался, будто язык проглотил. Перед капитаном и вовсе пал духом.

Что же это такое? Отсутствие выдержки, безволие? А что, если хуже — трусость?

Мысль эта вползла беспощадно, разбередила душу.

Или характера нет? А? Нет характера. Возможно, это написано у него на лице? Что-то такое, чего он сам не замечает, а другим ясно сразу.

У других все просто, ясно. Валеркин путь к тайге — через Кенигсберг. Ветров, останется жив, — будет кадровым. А что ждет его? О чем мечтал, к чему стремился?.. Читал Холмса — хотелось в сыщики, Жюля Верна — лихим мореплавателем. Жил, куда ветер нес… В большой квартире, в своей комнате. Вечером отец, большой, усталый, не глядя, вытащит деньги, положит на стол, а он их спустит с дружками, с Вадькой. Ах, как славно было в пляжном кафе, допоздна! Идешь домой — деревья в густой черноте покачиваются, и тянет свежестью от холодавшей к ночи реки. Даже потом, вкалывая с детдомовцами на свекле по десять часов в сутки, выстаивая на посту в метель и слякоть в училищном карауле, он жил этим радужным прошлым, точно оно лишь на время ушло — нелепо, странно — и скоро вернется. И вдруг поймал себя на мысли, что не мог бы обо всем этом поведать вслух, даже Валерию. Словно и впрямь эти мечты таили в себе нечто постыдное, малодушное… Да в чем же он виноват, черт побери!

Он рассеянно окинул взглядом комнату. Ветров, поиграв у свечи кителем, сдул с пуговиц пыльцу, кивнул с усмешкой:

— Держись, паря, он тя еще научит свободу любить.

— А что я такого сделал?

Ветров фыркнул, у Елкина сжались кулаки.

— Пускай малограмотных учит или тех, кто до смерти любит шагистику! — Взгляды их встретились. — А я перед каждым солдафоном унижаться не намерен, усек? — Он даже вспотел, мгновенно ощутив всю никчемность вспышки, но уже не мог остановиться.

Не расслышал, как скрипнула дверь, и только сейчас увидел на пороге сгорбленную фигуру Бляхина.

— Пройтись бы, товарищ лейтенант, прогуляться на артистов, — кашлянул Бляхин. — Старикам, чай, тоже не вредно…

— Кого нужно, сержант отпустит, — оборвал Елкин. — Есть общий порядок. Нечего тут расхаживать.

— На батю не шипи, понял? — сказал Ветров, когда за Бляхиным закрылась дверь. — Человек войну прошел, штрафной ротой командовал. Тебя бы туда… Посмотрел бы я на твои нервишки!

Из угла подал голос Кандиди:

— На то и нервишки, чтобы ими управлять.

— А ты ему политбеседу прочти, — усмехнулся Ветров, затягивая портупею, — как член партгруппы.

— Надо будет, прочтем.

Ветров даже за живот схватился:

— Командиру роты?

— В бою командир, на партгруппе — рядовой.

Ветрова будто стукнули в подбородок.

— Вас не спрашивают! И вообще, вы с кем разговариваете, кто вас вызвал? Можете идти!

И, не выдержав паузы, сам вышел, хлопнул дверью. Валерий все еще стоял, о чем-то раздумывал. Потом присел, сцепил пальцы.

— Черт знает что, настроение пропало развлекаться. Все эти драчки прямо сквозь меня проходят, не выношу.

— Не дури, — сказал Елкин. — Ты иди. Слышишь? Будешь тут торчать из-за меня. Еще этого не хватало! — И повторил: — Тебе сказано — ступай, без тебя тошно. Ступай, ступай!

Валерий все так же рассеянно, думая о чем-то своем, поднялся и медленно вышел.

Свечка оплыла до донышка, и пламя, мигнув, погасло. Остались луна за окном да свет фонаря. Лицо Кандиди казалось отлитым из бронзы.

— Вы ко мне, старший сержант? — спросил Елкин, чувствуя фальшь в этом официальном тоне и от этого все больше досадуя. — Сами решить не можете?

Только сейчас заметил на столе в сторонке от Кандиди котелок.

— Тут вам Харчук мяса подкинул, он на кухне в наряде.

«Не для этого же он торчал здесь целый час?»

Кандиди поднялся и словно бы вздохнул со смешком; словно бы хотел что-то сказать — только махнул рукой: