— Смотрите, лейтенант, как бы вам по дороге не напороться на этот проклятый пулемет. (Зашелестела карта.) Вон он там, в лощине справа…
— Знаю. Много он нам крови попортил. За ним и думаем поохотиться…
— Смотрите… Риск.
— Рискуем только двумя людьми. А шансов больше… Пулемет к нам ближе, чем окопы.
— Та-ак… Значит, пойдете мимо взорванного танка и по ложбине — сюда? Ну что ж, не мне вас учить, лейтенант. Пожалуй, это идея. Итак, решили идти вдвоем? Возьмите с собой хоть Алмазова. Человек проверенный. Два года его знаем…
— Мы, Сидор Павлович, все тут проверенные, — резковато перебил комвзвода. — Пойдет Березкин.
Секунду стояло молчание. Павлику показалось — прошла вечность. И снова голос замполита.
— Гм… что ж… Будем надеяться. А «язык»… Ох, он здорово нужен, дружище Иван Иваныч. Знание обстановки сбережет сотни жизней. Ведь войне-то конец идет, а?
Павлик попятился, чувствуя, как в груди у него стало горячо, закипела каждая кровинка. Бросившись обратно, в комнату разведчиков, он чуть не сшиб с табуретки сидевшего у самой двери Алмазова: на коленях старшины лежала запасная гимнастерка, сероватой суконкой он чистил пуговицы. Выкрикнув что-то невнятное насчет предстоящего поиска и своего участия в нем, Павлик выхватил из-под нар вещмешок, высыпал на матрац блестевшие от смазки диски с автоматными патронами.
— Идем с лейтенантом. На пару!
Алмазов нагнул расчесанную на пробор красивую голову и стал еще энергичней драить пуговицы гимнастерки.
Вошел Ушанкин.
Проснувшийся Лахно-старший, бритоголовый, с могучими плечами, мощь которых особенно выдавалась под узковатой исподней рубашкой, приподнялся на здоровом локте. Почесав забинтованной рукой щеку с красной вмятиной от шинельного крючка, басовито сказал лейтенанту:
— Взяв бы мого Кольку… Покрепче.
— Нич-чего-о, — покровительственно вставил Алмазов. — Пусть мальчик хоть с конца ложки хлебнет. А то жалеть еще станет. На войне, мол, был и войны не видел… Пускай орденок заработает.
«При чем тут орденок? — мысленно подосадовал Павлик. — Ты-то за что получил свои? При штабе околачивался, крыса!» Он впервые так зло подумал о старшем человеке и смутился. Ушанкин не обратил внимания на слова Алмазова, сел в ногах у Лахно, расстегнул бушлат, сказал с преувеличенной серьезностью:
— А что мне, Микита, оставалось, когда ефрейтор наш за пологом стоит, подслушивает… Разведчик! — И, весело подмигнув Павлику, добавил: — Кончай, брат… Спать! Два часа в нашем распоряжении.
— Зачем спать?
Люди, вещи, мрачноватый подвал вдруг отодвинулись, утратив привычную значимость. А «то», неизвестное, что требовало и неумолимо влекло его, впервые в жизни подступило вплотную, заполнив щемящим чувством ожидания. Скоро он пойдет за «языком». Отсюда, из штаба, с НП, будут зорко следить за ходом разведывательной операции. Павлик громко, неестественно рассмеялся и тут же завалился на нары.
* * *
…В ночной темноте две белые фигуры, скользнув по заснеженному, изрытому воронками подворью особняка, растворились на равнине поля. Спустя минуту перед усадьбой одна за другой разорвались мины: немцы, как видно, заметили передвижение.
Жарко дыша, обдирая ладони о мерзлые борозды, продавливая ватными коленями хрусткий ледок проталин, Павлик медленно полз вслед за Ушанкиным. Казалось, малейший шорох отдается эхом на много верст окрест. Останавливалось дыхание, впереди за оврагом пугающе чернел лес. Где-то там, в лощине, была пулеметная точка, и за ней — человек, а может быть, и не один. Перед уходом Ушанкин рассказывал ему о повадках врага: наводчик обычно сидит на основной позиции, а его напарник с автоматом и ракетницей плутает поблизости от товарища, сбивая с толку наблюдателей. Но сейчас, в ночное время, они могут быть вместе. Надо подобраться незаметно, кого-то взять живьем…
Слева меж сугробов мелькнула уходившая к лесу черная колея дороги. По ней легче всего было подойти к цели, но Ушанкин брал все правее и правее, заходя пулеметчику в тыл.
Начался спуск в лощину; казалось, теперь сам воздух, пахнущий гарью, оседавшей во рту привкусом железа, был пропитан опасностью.
Внезапно Ушанкин остановился, и Павлик мокрым в испарине лбом стукнулся о кованый каблук его сапога, поднял голову и замер. На миг перед помутившимся взором, в призрачном свете затянутой облаками луны зашевелились темные волнующиеся гребни ползущих навстречу неприятельских рядов. Они надвигались молча, набегали тихой, стремительной волной. Ближе, ближе, вот блеснул штык… Сердце у Павлика зашлось. Он как ошпаренный дернулся всем телом назад и крепко потянул за торчавший под носом сапог: «Назад!» Сапог, ерзнув, ушел вперед, и Павлик, зажмурив глаза, нырнул вслед за ним. Полз, не зная куда, в полубеспамятстве. Снова приподняв голову, чтобы высмотреть ускользавшего лейтенанта, увидел совсем близко, на фоне чуть посветлевшего неба, колышимую ветром густую поросль лозняка. Так вот что он принял за неприятельскую цепь! Блеснувший «штык» был не чем иным, как сбитой гусеницей «тигра». Сам танк, с развороченным, как тюльпан, дулом, накренясь набок, стоял у пологого края поросшей вереском лощины. Рядом чернела огромная бомбовая воронка.
Под прикрытием танка Ушанкин сел, давая отдых рукам, а Павлик, в смятенье от пережитого страха, опустившись на колени позади Ушанкина, услышал спокойный, слегка приглушенный голос:
— Мы дали крюк. Точка влево от нас, наискосок. Отходить будем тем же путем. Это безопасней.
Павлик молчал, уставив взгляд в широкое, обтянутое грязновато-белым халатом плечо лейтенанта. «Вот он какой командир. Сделал вид, что ничего не заметил». Неожиданно пришел на ум старшина Алмазов; снаряжая его в путь, старшина усмехнулся: «Аника-воин». А Шурочка… ее темный, любящие, небрежно прищуренные глаза. Если б она увидела его минуту назад… Стыд-то какой!
…Лейтенант пробирался сквозь густой с наледью вереск, чутьем обходя опасные, минированные места — бугорки, впадины. Луна утонула во мраке, по кустам заклубился морозный туман, и Павлик скорее ощутил, чем догадался, что цель пути близка. Где-то слева заговорила полковая артиллерия, отвлекая внимание противника, в ответ гулко бабахнули вражеские орудия, высоко над головой с легким завыванием понеслась невидимая смерть.
И вдруг совсем рядом, словно из-под земли, резанув ухо, вырвалась и полетела к левому флангу разноцветная пунктирная трасса. Припав к земле, Павлик успел заметить в двух шагах замаскированный лозой, похожий на аистово гнездо окопчик с торчащим стволом. Над ним затрепыхал язычок пламени. В тот же миг возле уха раздался жутко чужой голос:
— Гляди в оба. Страхуй!
«Страховать — значит прикрыть с тыла», — только и успел сообразить Павлик. Отделившись от земли, Ушанкин спрыгнул в окоп. Почти одновременно, может быть секундой раньше, раздался вопль, выросла фигура вражеского пулеметчика. Потом донеслась тяжелая возня. Перед глазами заметался темный клубок сплетенных тел и… тускло блеснули подковы кирзовых сапог. Надрывный хрип пронизал душу ефрейтора. Ноги налились свинцом.
И, уже теряя ощущение страха, жадно, с распертой от ненависти грудью Павлик вскочил на ноги, бросился на выручку. Командир неудобно лежал на покатом бруствере окопа и пытался сбросить с себя навалившегося немца. Правой рукой он судорожно шарил по земле. В один прыжок Павлик очутился возле борющихся. Затиснув под мышку чужую лохматую голову, он поднял на себя огромное и необыкновенно легкое, обомлевшее от борьбы и страха тело врага и, выкрикнув что-то скверное, бессвязное, кинул его навзничь, сам навалился сверху. Неподалеку грянул выстрел, затрещали кусты, и все затихло. Ничего не слыша, не понимая, Павлик сжимал ослабевшую голову пулеметчика, пока Ушанкин, заткнув немцу кляпом рот, ловко вязал его припасенной веревкой. Уложив пленного на плащ-палатку лицом вниз, лейтенант отбежал к пулемету. Лязгнул вынимаемый замок, что-то полетело в сторону.
Только сейчас Павлик пришел в себя, будто вынырнул из глубины на поверхность. И вдруг из гущи лозняка с пугливым хлопаньем взвились в небо одна за другой ослепительно-зеленые ракеты, обрисовав метнувшийся вдали силуэт. Стало светло как днем. Черная обнажившаяся стена леса дрогнула. Воздух раскололся от огня и металла. Павлик почувствовал себя маленьким, беспомощным, будто его раздели и выбросили напоказ всему свету.
