К утру четвертого дня гвардейский стрелковый полк, наступавший по дорогам Восточной Пруссии, неожиданно натолкнулся на упорное сопротивление.

Поредевшие роты залегли у большого помещичьего особняка, стоявшего на холме в окружении безлюдных, разбитых бомбежкой дворовых служб. На запад тянулось поле, за ним дубовый лес. Озаряемый беззвучными вспышками выстрелов, он казался загадочно-страшным.

Дважды люди поднимались в атаку и дважды откатывались назад под навесным огнем спрятанных в дубняке орудий.

Особенно мешал продвижению фланговый пулемет противника. Он притаился где-то в лощине, перед самым лесом, поливал атакующих ливнем свинца, не давал поднять голову.

В полуподвале огромного юнкерского дома расположился командный пункт полка. Угловую комнату со стрельчатым окном занял взвод полковой разведки.

За окном тускнели зеленоватые февральские сумерки. Зыбкая тишина подвала нарушалась глухими ударами снарядов-болванок, от которых вздрагивали метровые своды и осыпалась штукатурка вместе с кирпичной пыльцой; нервозно бормотал радист за фанерной переборкой: «Я Лена! Я Лена! Сообщите, где мой муж?» И совсем уж необычно для этой обстановки звучала песенка, которую под аккомпанемент гитары напевал ефрейтор Павлик Березкин:

В углу на деревянных нарах с волосяным матрацем, подперев кулаком небритый с проседью подбородок, сидел командир взвода полковой разведки лейтенант Ушанкин. Он мрачно прислушивался к пению Березкина и думал о том, что, по всей вероятности, придется идти за «языком». А с кем идти? Людей во взводе раз-два — и обчелся. Он да Березкин, да еще старшина Алмазов. Братья Лахно только что вернулись с задания, захватив какого-то итальянца-обозника, потерявшего от испуга дар речи. Старший из них Микита ранен в руку. Как ни верти — поиск по всем правилам организовать нельзя. А надо. Ночь близка, враг не дремлет и черт знает на что способен.

Вошел старшина Алмазов, франтоватый красавец брюнет, громко сказал пожилому ездовому, внесшему за ним большой ящик, облепленный соломой.

— Вот сюда! Па-асторожней. Хорош.

Ездовой ушел, а старшина открыл крышку ящика и двумя пальцами, словно боясь запачкаться, стал перекладывать замасленные банки с консервами. Сухое ястребиное лицо его от натуги налилось румянцем, оттенявшим черные косые полубачки. В разведку полка старшину недавно перевели из штаба дивизии, где он почти всю войну занимал офицерскую должность, командовал взводом охраны. Там его сменил какой-то нестроевик-капитан. Это событие самолюбивый Алмазов воспринял очень болезненно. С молодыми разведчиками полка он держался чересчур официально, с лейтенантом был на «ты».

— Есть трофейные шпроты, хочешь? — небрежно обронил он, оборотясь к лейтенанту.

— Не до консервов, — с досадой ответил Ушанкин.

Старшина замолчал, а Березкин едва заметно усмехнулся. Все знали — в минуты раздумья Ушанкину не следует мешать; даже замполит полка, Сидор Павлович Седоус — «батя», негласно опекавший разведчиков, не решался беспокоить его.

Скрипнула фанерная дверка, и вошел ординарец замполита Анцыферов, нескладный длинный солдат с бледным интеллигентным лицом и очками на вислом носу.

— А-а, генерал-бухгалтер, — язвительно встретил его Алмазов. — Кого решил списать в «пассив»?

Старшина, долгое время состоявший при штабе, хорошо знал биографии ординарцев и со свойственным ему заметным чувством превосходства давал людям прозвища, на первый взгляд безобидные, однако звучавшие как-то особенно зло. «Бухгалтер» обычно отмалчивался, покорно мигая близорукими, вечно озабоченными глазами. Сейчас он просто не обратил никакого внимания на реплику старшины, откинув голову, сказал куда-то в потолок:

— Ушанкину через пять минут к замполиту!

Неумело козырнул изогнутой ладонью, точно смахнул с лица муху, и, покачнувшись на каблуке, вышел.

Ефрейтор перебирал струны гитары. Мысли его были далеко, в городе Кургане. Туда он эвакуировался с матерью из Смоленска в начале войны. Там окончил школу, там сейчас жила его первая любовь — белокурая черноглазая одноклассница Шурочка Кутузова. Ему вспомнился последний выпускной вечер в школьном саду, освещенном луной и цветными фонариками. Играл самодеятельный джаз-оркестр, кружились пары, и среди них — он с Шурочкой. Одной рукой Павлик сжимал теплую, невесомую ладонь, другою — едва касался талии.

— Павлик-журавлик, — полушутя сказала она, покровительственно щурясь: — Чего все молчишь, будто язык проглотил?

Павлик не знал, что ответить. Шурочку трудно было понять, мучительно трудно. То она ласковая, то не замечает. Нравится он ей или, может быть, совсем безразличен? И Павлик кружится с ней, и все молчит, боясь спугнуть нечаянное счастье. Они миновали скамейку, на которой сидели гости, пожилые женщины, матери. «Совсем еще дети, — донеслось до Павлика, — мальчики. И завтра — на фронт. Будь прокляты фашисты…» Шурочка внезапно прильнула к нему, и Павлик услышал быстрый, срывающийся шепот: «Ты непременно вернешься, Павлик, в наш город… Только не будь таким… робким». Он, задохнувшись, ответил: «Я совсем не робкий…»

И вот он уже три месяца в полку, а его ни разу не послали в разведку.

Он старался, как только мог: носил со склада мешки с провизией, в пути таскал на себе закрепленный за взводом ручной пулемет, а в короткие часы отдыха вызывался за кого-нибудь дежурить. И все понапрасну. Ушанкин, к которому Павлик питал особое, граничащее с благоговением чувство, как-то даже заметил: «Двужильный ты, Павлуша», однако в поиск с собой все еще не брал.

— Не довольно ли бренчать, товарищ Березкин, — оборвал юного ефрейтора старшина. Он стоял в своей обычной, небрежной позе: чуть ссутулясь, полусогнув руки в локтях и заложив большие пальцы за широкий офицерский ремень. Алмазов единственный во взводе упорно называл Павлика на «вы». — Тут, кажется, не бал-маскарад, понимать надо… невзирая на комсомольский возраст.

При этих словах Ушанкин кашлянул, отнял кулак от порозовевшей щетинистой щеки, удивленно поднял голову.

— Пускай играет.

— Что ж, раз начальство велит… — помедлив, отозвался старшина, испытующе глянув на Березкина. — А все же не ко времени романсы. О деле думать надо.

— А я думаю! Думаю, да все без толку, — вспыхнул Павлик и отвернулся от поднявшегося с нар лейтенанта.

Скрипнула командирская портупея: Ушанкин всегда надевал ее поверх бушлата, когда шел к Седоусу.

«Сейчас они с замполитом будут обсуждать очередное задание, — размышлял Павлик, — наверное, вызовут из дивизии разведчиков, а я опять буду чистить старшине картошку. Тьфу!»

Ушанкин был для Березкина слишком большим авторитетом, чтобы ефрейтор хоть в мыслях мог на него обидеться. Командиру виднее, чего стоит подчиненный. Ефрейтор сердился на самого себя. Давно он ждал удобного случая, чтобы поговорить с лейтенантом начистоту. Почему бы это не сделать сегодня? Он вышел вслед за Ушанкиным в узкий полутемный коридор подвала. «Хорошо бы здесь дождаться лейтенанта…»

Коридор был длинный, как тоннель, с провисшим бетонным потолком. По обе стороны его находились кладовые. Сейчас они были заняты саперами, связистами. Березкин едва не упал, споткнувшись о протянутый вдоль стены кабель. В двух шагах, впереди, на каменном полу, светилась полоска света: она падала сквозь плащ-палатку, которой был занавешен вход к замполиту. Оттуда слышался негромкий разговор. Вот зазвучал простуженный голос Седоуса.