— Вот-вот.
Он даже не расслышал, а словно догадался об этом «вот-вот». Откуда эта занозистость, кто их поймет, этих девчонок? На них уже с любопытством поглядывали редкие прохожие, оборачивались. Он поспешно стал смахивать перчаткой снежок с ее плеча, будто за этим лишь и остановились.
— В самом деле, — пробормотал он, — какое у меня право повышать голос? Ты человек свободный. Мог бы о чем-то попросить, раз уж мы друзья. Просто по-человечески.
Она кивнула, точно клюнула.
И, снова молчанье, только сердце тук-тук-тук, будто сорвалось. Лида тайком обмахнула ресницы. Он заглянул ей в лицо сбоку и не сразу поверил — улыбалась.
— Дурачок.
— Весело?
— Угу.
— Ну, и то слава богу.
— Однако с тобой тоже нелегко.
Вдруг она схватила его за руку, сказала не глядя: «Бежим» — и первая припустилась по мосту, скользя на черных накатанных проледях.
В вестибюле бара оба притихли. Швейцар с генеральскими усами торжественно принял у них шинели, распахнул стеклянную дверь.
В глазах зарябило от света, ресторанной пестроты. Они поспешно уселись за ближний столик, который, на счастье, оказался свободным. Лидочка не знала, куда девать руки: то, сцепив, клала их на стол, то убирала под скатерть. Припухлый рот ее вздрагивал в плоской, застенчивой улыбке.
— Никогда не бывала в ресторанах. Неловко как-то.
— Выше нос! — сказал Семен. — В огне была, людей спасала. Рестора-ан…
Елкин, пересилив робость, с видом завсегдатая раскрыл золоченую карту вин, ни бельмеса в ней не понял и осторожно огляделся по сторонам.
Огромная люстра с лобзающимися ангелками. За соседним столиком — ребята в серых пиджаках. Ничего себе ребята, плечистые, простецкие с виду. А у противоположной стены — выставка мехов. Белые меха на белых плечах, довоенные с желтецой бальные платья, оливково-изнеженные лица. У буфета военные мундиры вперемежку с толстыми фраками.
— Буржуазия… — сказала Лидочка. Она выглядела простенькой в гимнастерочке и синей короткой юбке, считавшейся верхом армейского шика.
С первыми звуками джаза мундиры галантной скользящей походкой устремились к мехам. Обмен улыбками, пугливый женский взгляд в сторону буфета, где толпились лысые толстячки во фраках, — очевидно, мужья и владельцы мехов. И вот уже два цвета, белый и зеленый, коварно сплетясь, движутся в тайных всплесках джаза.
— Проше пана! — сказал официант.
— Дайте-ка нам что-нибудь. Сам выбери. Сам!
— Дзенькуе…
Парни в серых пиджаках засмеялись. Один из них, белобрысый, с открытым лицом, поднял бокал, выкрикнул, перекрывая музыку:
— Салют, русски! Комсомол! Дружба!
Пили вино — монопольное изделие ресторанщика, сильно отдающее сивухой. Лида морщилась. Розовые шершавые пальчики плотно сжимали бокал, затем, у кого-то подсмотрев, стала отставлять мизинец.
— Не стесняйся, — сказал Сенька. — Все это условности, чепуха. Как удобно, так и делай.
— Ага, — кивнула она. — А ты не обращай внимания, что я такая… невежливая.
— Неинтеллигентная, хочешь сказать.
Лида нахмурилась.
— Я тебя очень прошу, не обижайся по пустякам. Мы же друзья. — Он и сам не мог понять, отчего так обеспокоен мельчайшей переменой в ее настроении. — Потанцуем? Хочешь?
— Я еще не обвыклась. Потом… И вообще я есть хочу, а тут одни сухарики. Знала бы, хлеба взяла.
Они взглянули друг другу в глаза и засмеялись.
Наплывала духота, голоса мешались, сквозь дымовую кисею плыли пары танцующих.
— Ой, мне больше нельзя. Ну, нельзя. — Лида прикрыла бокал ладошкой, взглянув на удивленного Сеньку. — Понимаешь?.. Вот глупый.
— А, — сказал Семен, внезапно охваченный смутным ощущением роднящей близости, но ничего не понял.
На эстраде, точно возникнув из сигаретного дыма, встала девушка в хвостатом чешуйчатом платье. Печально-многознающие глаза на кофейном неподвижном лице. Она запела, покачивая бедрами, в такт стонущему саксофону, почти не открывая рта.
В тягучую бархатную мелодию тонко вплеталась гитара. Парень в потертой кожаной куртке на молниях, мелькающие на золоченых ладах смуглые пальцы. Он слегка наклонился к певице: четкий профиль с черным крылом на лоб и парфюмерная неестественная улыбка… Сердце у Елкина замерло. «Не может быть. Значит, тогда, за оградой…»
— Что? — спросила у него Лида.
— Вадька!..
Он поднялся, пошел, задевая за столики, натыкаясь на чьи-то ноги. И почему-то боялся смотреть туда, на эстраду. Но, добравшись до окна, сбоку сцены, поднял глаза и уже не отрывал их от парня с гитарой. В груди гулко стучало, точно он остановился после быстрого бега.
— Вадим!
Увидел: дрогнули, сбившись на секунду, ловкие пальцы, под темными бровями тревожно вспыхнула искорка. И погасла. И снова — та же беспечная улыбка под щеточкой усов. И едва заметный кивок в сторону кулис.
Три ступеньки, плюшевый полог — вход за кулисы. Три ступеньки и фанерная дверка, о которую он толкнулся. Темнота, разбавленная жидким светом луны. Вадим вошел почти одновременно, небрежной походкой. Остановился.
Нервно тлел огонек сигареты.
— Вадь! — шепотом сказал Сенька. Не выдержав, шагнул навстречу. Порывисто обнялись. Сигарета обожгла щеку, упала, сыпанув искрами, а в обожженное место уперся жесткий чужой подбородок. У Сеньки захватило дух…
Чиркнула зажигалка, две сигареты, вздрагивая, задымились над ней.
— Ну, рассказывай, чего молчишь? — глухо произнес Семен. — Что за маскарад?
— С переодеванием. Именуемый жизнью. — Смех был натянутый, сиплый. — С той лишь разницей, что других одевает государство, а я сам… как горьковский барон.
— ?
— С тех пор как пришли немцы.
— Знаю… Слышал.
— Что ты знаешь? — Вспыхнула сигарета, осветив запавшую щеку, резкие морщинки у рта. «А Вадька твой любезный с немцами спутался». Томительное чувство тревоги смяло радость.
— Ничего я не знаю. Просто получил из дому письмо… Но я не верю… не мог поверить, что ты способен…
— На подлость?
За пологом тоненько заплакала скрипка, звуки смешались, нарастая, женский голос закачался, как на волнах.
— Подлость, — с усмешкой повторил Вадим. — Хотел бы я знать, какой ангел придумал это словечко, задал бы ему пару вопросов. В жизни все проще. — Он сплюнул: — Очень просто. Тогда было все равно. Тетка больна и — княжеский род. Не тронут. — Он сказал это громко, весь точно ощетинясь. — Ну, а жизнь будто остановилась. Тетхен заняла весь особняк. А потом его занял полковник. Высший такт, вежливость, стиль. А нам крохи с чужого стола, жрать нечего. За вечерним чаем племянничек получил лестное предложение: быть переводчиком в комендатуре, на время. — Посмотрел пытливо. — Мог бы отказаться, тогда бы для меня кончилось все сразу. Полковник же не шутил. Я пошел… Ради пользы сограждан и делопроизводства. А послали в подвал, на допросы, в самую жуть. И все понял, всю эту бухгалтерию рабства. Дейче орднунг. Когда смертнику внушают правила вежливости и облагораживающую роль труда… Кого мог, предупредил.
— Я знаю… спасибо тебе за мать…
Вадим перевел дыхание.
— Хорошо иметь прямые дорожки, как рельсы, без тупиков…
Эта скороговорка с пятого на десятое, нервозность — все было так непохоже на Вадьку. Даже под сердцем запекло.
— …а на третий день привели Мишку Бермана и Онищенко, пробирались в лес. Вся их вина. Мишке по дороге выкололи глаз.
Молчание, тяжелое как камень.
— Короче, я сбежал. У Дарницы попал в облаву, потом лагерь. Взял фамилию Галицкий, сошел за поляка. Нам, русским, всегда хуже всех. Голод, язва желудка. Слег. Кому я нужен? Мог бы назваться, сообщить тетке. А для чего? И докапываться бы стали… Потом отступление, заваруха, перевезли во Львов, затем Торунь… А, г-гори оно!
— Что же теперь?
— А ничего, — усмехнулся бодренько, — живу помаленьку. Выручил в лагере одного врача, местного профессора. Теперь он меня. Приютил. Вот возьмут его в войско, ну и я… — не договорив, махнул рукой, — в общем гражданин мира. А тебе спасибо.
