Поднимаясь по чугунной решетчатой лестнице, он чувствовал себя неуверенно.

Под потолком мерцала забитая паутиной лампочка. На площадке второго этажа была только одна дверь. Лейтенант облегченно вздохнул и постарался придать себе приличный моменту вид. Надавил пальцем кнопку и долго держал ее, не слыша звонка. Внезапно отворилась дверь, в темном проеме показалось встревоженное личико. Он спрятал за спину котелок.

— Добрый вечер, Ижина. Можно?

— Н-не… не можно. Юж поздне. Завтра, — прошептала она, придерживая дверь.

— Совсем не поздно. Да что вы, в самом деле! В такой вечер спать. Мы же договорились… А вы слова не держите!

— Не, не…

Она хотела затворить дверь, он просунул в щель сапог, потом убрал его и, отступив на шаг, сказал понурясь:

— Вот и сахар для тети. Обещал и принес. Пожалуйста, возьмите.

Она стояла в нерешительности, но тут за ее спиной послышались грузные шаги и громкий голос.

— Га! Поручик?! Ай, дорогой гость! — На пороге вырос дядя Карел. — Ну же, ну же, проходи. То, Ижина, тен самый поручик, тен самый…

В темноте Виктор машинально пожал теплую девичью ладонь и, подталкиваемый в спину неутомимым дядей, дышавшим ему прямо в ухо крепким табаком, проследовал по коридору к освещенной изнутри стеклянной двери. На кухне возле коптящей керосинки горбилась пожилая, болезненного вида женщина в чепце и переднике. Виктор и ей поклонился.

Наконец он очутился в небольшой чистенькой гостиной. Вокруг стола, покрытого льняной заутюженной скатертью, — плетеные стулья. Узкий вход в соседнюю спаленку завешен пестрым пологом с круглыми рожицами в клоунских колпаках.

После трех лет кочевой окопной жизни все это показалось Виктору пределом роскоши. Он не знал, куда себя девать, и не помнил, как оказался на мягком диване рядом с Ижиной. Она положила ему на колени толстый, обтянутый плюшем семейный альбом. Дядя Карел уже расставлял на столе пузатые чашки с золотыми ободками, тарелку с горкой сухих кренделей, то и дело покрикивал тетке на кухню: «Поспеши, Мария, поспеши». Ижина что-то объясняла ему, водя пальцем по раскрытому альбому. С фотографий, заправленных в жабры картона, глядели простые, улыбчивые лица: чубастый паренек в реглане и миловидная женщина в длиннополой шляпе, чем-то напоминавшая Ижину — те же продолговатые глаза, только губы скорбные.

— Мама, — оказала Ижина.

«Мама». На Виктора дохнуло чем-то непривычным, домашним, на душе стало так хорошо, словно после долгих скитаний он отыскал семью, людей, тоже давным-давно ожидавших его.

— Мария, — гремел дядя Карел. — Не мучи гостя! Да достань ту банку, цо схована. Бразильски кофе, Виктор. Эх, нема вина, все фашист попив, едри его на качалка, — так по-русски буде?

— Не беспокойтесь, ничего не надо, — лепетал Виктор, прикладывая к сердцу руку.

Вошла тетушка и стала разливать дымящийся кофе. Виктор попытался пересесть на скрипучий стул, но дядя Карел толкнул его на прежнее место, пододвинул к дивану стол.

— Сиди, сиди. Подле девчонки. Что? Красива дочка? Га? То-то…

И Виктор уселся поближе к Ижине, чувствуя сквозь легкую ткань теплоту ее плеча.

Все дальнейшее происходило как во сне. Его заставляли пить кофе. Он глотал обжигающую жидкость, отвечал на какие-то вопросы, изо всех сил стараясь понравиться хозяевам, иногда наклонялся к Ижине, державшей альбом; ее мягкие волосы щекотали ему щеку. Смущала тетушка. Строгая, изможденная, она время от времени подносила ко рту платок и, отвернув худую шею, вся сотрясалась в удушливом кашле.

— Ну, Мария! Чистые голубки. Чем не пара, — гоготал дядя Карел, поглаживая усы, тетка болезненно улыбалась. — И подобии на Владека нашего. Га? Эх, Владек…

Наступила неловкая пауза. Чтобы рассеять внезапно умолкших хозяев, Виктор стал рассказывать о родных краях, о своем беспризорном детстве, первых воспитателях, об институте, где он проучился всего лишь год — война помешала.

Хозяева вздыхали, качали головами.

— То есть добра влада, пекльована[1], — сказала тетушка, а Ижина участливо взглянула на Виктора и тотчас отвела глаза.

— О! Як бы я хотела до России, — сказала девушка. — Москву посмотреть… консерваторию.

— И поедешь! — громыхнул дядя, — Ижинка у нас в артистки мечтала — един курс по вокалу кончила, а потом война, деньги нет. Я без работы, цели дни на бирже, Мария больна. Ижинка и обед варила, и дрова з гуры таскала, коврики шила на продажу.

Тетушка потрепала Ижину по волосам, та в смущении ткнулась головой Виктору в плечо. У него перехватило дыхание, он не смел пошевельнуться. Наверное, это и есть счастье.

— Артистка… почетная профессия, очень почетная, — пробормотал Виктор, — теперь все переменится. Хорошо будет… Мне у вас очень хорошо… Как дома. Чехи — добрые, веселые люди, это я давно знал.

— Откуд вы знали? — приветливо спросила тетя.

— По книгам знаю. Гашека читал.

— А-а, его вшешни[2] мир знает.

— И Чапека.

— О! Вы культурни офицеры.

— А ты думала, старая, то швабы? Га! — Дядя Карел в избытке чувств грохнул кулаком по столу и весь расплылся в улыбке, отчего нос его стал совсем бурачным. — Га? И Чапека в России знают! То наша, славянская культура. Мы, Виктор, еще не раз выпьем. За культуру… Видела? И Чапека он читал.

За окном зашумели каштаны, вдали загрохотал гром, осветились темные стекла в серебристых накрапах дождя. В распахнутую форточку ворвался терпкий запах цветов.

— Ага! — оживился дядя. — Дешдь. С ютра пойде на клумбы. Рано вставать… — Он поднялся и, увидев, что Виктор следует его примеру, замахал руками. — Куда! У нас почивати застанешься. Да, да, — прикрикнул он на тетушку и ободряюще взглянул на опешившего Виктора. — В той крытой машине двум курам тесно. У нас… Я пойде на кухню, а его — на Владекову койку! Ну-ка, дети.

Дядя Карел потянул с дивана Ижину, совсем по-медвежьи обнял обоих и подтолкнул за расписанный полог.

— Спать, дети, спать… А ты, стара, налей мне кофе да трубку мою положи.

Все произошло так внезапно, Виктор опомниться не успел.

В спальне на тумбочке мерцал ночник. Слева, у окна, стояла узкая мужская койка, справа — низкая двуспальная деревянная кровать. Виктор беспомощно пробормотал что-то в свое оправдание. Ижина будто и не слышала, принялась стелить ему койку. Погасив свет, Ижина что-то сказала, и он не сразу понял, что она просит его отвернуться. В комнате было совсем темно. Хрустнул матрац. Вошла тетушка и улеглась рядом с Ижиной. Он подошел к своей постели, потоптался в нерешительности.

— Спать, Виктор, спать, — негромко сказала Ижина. — Там под подушкой пижама.

Она впервые назвала его по имени.

Не дыша, нащупал легкую шелковистую одежду, быстро переоделся, лег. Теперь они были совсем рядом, разделенные лишь тумбочкой. Можно было дотянуться до ее руки, смутно белевшей поверх темного одеяла. Широко раскрыв глаза, он старался узнать, сомкнуты ли ее ресницы; Дождь утих, лишь изредка вдали полыхала молния. В ее трепетном свете лицо Ижины словно оживало, то улыбаясь, то хмурясь, и Виктор чутко, переживал все эти воображаемые перемены. Едва слышно во сне застонала тетка.

— Ижина, — позвал он. — Давай о чем-нибудь говорить. Очень тихо. Можно?

— Не, надо спать, — донесся шепот.

— Ладно, — сказал он, хотя знал, что все равно уже не заснет. В тишине ему казалось, что он слышит, как бьется ее сердце.

Темное одеяло сползло на пол. Он заботливо поправил его.

— Ижина, — волнуясь, сказал он. — Мне у вас так хорошо. Как будто я живу здесь давно, много лет… И мы с тобой давно знакомы. Слышишь? — точно в бреду, повторил он. — Ну спи, спи. Ничего-то ты не понимаешь.

Время шло, и снова он говорил ей полушепотом какие-то невнятные, нежные, путаные слова. Прислушивался к ее неясному шепоту, изредка погружаясь в дремоту.