А Еремин пошутил:
— Был твой, стал мой.
— Ладно, он везучий, доживешь на нем до генерала.
— Хоть бы до конца войны, и то хорошо.
И оба рассмеялись, на том мой конфуз и кончился. А наутро мы уже грузились в эшелон. Конечный путь — Иловля. Вместо моих необстрелянных комбат посадил в танк своих: механика Силина и орудийного Новикова, этакий форсистый, но артиллерист первый класс, это я уже потом, в боях, понял. Заряжающим остался мой Завгородний, стрелком-радистом — Саша Вовченко, в обход военкомата удравший к отцу на фронт в самый разгар тяжелых боев. Еремин определил его к ремонтникам, но Сашка упорно лез в танк и, наконец, сменил убитого бойца. Майор держал его при себе, словно и впрямь надеялся уберечь. Судьба-то была у всех одна. Вовченко, узнав обо всем, только вздохнул:
— Такое время, Миша, что и пацаны пригодятся.
Он впрямь был пацан. И мы-то — безусые, а он совсем как девчонка, глаза круглые, и вечно всему удивлялся: и толщине брони, и силе снаряда, и нашей, сгоряча, матерщине, точно сейчас родился или с луны упал. В общем, погрузились, поехали…
…Эшелон мчался на юг почти без остановок, с бешеным стуком пролетая стрелки, словно заряженный человеческим стремлением скорее, скорее пресечь путь немцам, рвавшимся к Сталинграду. То и дело налетали немцы, по обе стороны путей дымно подымалась земля, пульман вздрагивал от взрывной волны, стены решетило осколками, а с платформ сквозь грохот колес доносилось буханье зениток вперемежку с пулеметными строчками… И снова чистый горизонт, утихающие поля в летнем мареве, белые хатки вдали, точно стаи гусей над озерцами. Белокаменный Борисоглебск, и опять поля, перелески, родная земля, подожженная с юга и запада, зовущая на помощь своих сынов.
Еремин, прислонясь к косяку дверей, смотрел вдаль, ему, уже много повидавшему за год войны, страшно было подумать, что немец придет и сюда, отрежет страну от Москвы, которую он еще недавно защищал. Там фашисту обломали зубы, но, видно, силен он был еще с новой стальной челюстью, сжимавшей в тисках город на Волге, жизненную артерию России, — перекусит… Но об этом и помыслить было нельзя, вдруг перехватывало дыхание, и он почти физически ощущал на горле мертвую хватку врага. Жизнь или смерть, третьего не дано.
Вдруг обронил Водяному, не оборачиваясь:
— Придем на место, возьму твой КВ командирским, а ты посидишь в окопе под штабным танком. Присмотришься пока…
И по тому, как он это сказал — загодя, без нажима, как бы спрашивая согласие, чтобы подготовить комвзвода к возможно неприятному для него сюрпризу, стало младшему лейтенанту ясно: майор, при всей своей суровости, человек деликатный, заботливый. А главное — он думал о предстоящем бое, где его место было впереди. Это было его право — нести на плечах свой груз. Такой уж был человек…
— Ясно.
— А уж если со мной что, примешь место…
— Не дай бог.
— Ничего, ничего, не на свадьбу едем. А богу пускай немцы молятся, как вначале. Но теперь ему жарко станет, вместе с его подопечными, ведь не сорок первый.
Сашка, утративший робость после разогретой в обед консервной каши с салом и впервые отважно принятой фронтовой нормы, восторженно перебил комбата:
— Да, да, я вот тоже о чем думаю, — но тут же извинился за бесцеремонность: — Извините, товарищ комбат, но это…
— Сейчас удивляться начнет, — добродушно вставил Завгородний. — Окосел трошки малец.
— Да, да, буду, и товарищ майор меня поймет… Я хотел сказать — это и впрямь удивительно. Такая сила у них была, а вот устояли… Массовый героизм! Это когда каждый, каждый сам себе и солдат и командир, глаз боится, а руки делают, как говорит моя бабка. Потому что они за арийские свои привилегии, а мы — за человеческое достоинство, за жизнь.
— Мы пахали, — засмеялся Новиков.
— Да, мы, — неожиданно огрызнулся тихоня радист, — если не пахали, так будем. Я за себя отвечаю головой — не струшу.
— Ты вот что, Саша, Александр Иваныч… — сказал майор.
— Но меня по отчеству никогда не звали.
— Вот что, Александр Иваныч, когда я про место говорил, это не для того, чтобы вас пугать. Просто надо быть готовым ко всему, отступать дальше некуда. И «не струшу» — это еще не все, надо ему, гаду, хребет сломать, а победу уменьем берут, на спокойную голову.
— Понятно, товарищ майор.
— Всем понятно?
— Нам-то уж давно, — ответил Новиков за себя и Силина.
— Ничего, повторенье не вредит.
Выгружался 7-й танковый корпус на станции Иловля, под бомбежкой. Еремин только и успел — написать короткое письмецо домой. О том, что произошло дальше, вспоминает в своей книге «Танкисты» бывший комбриг И. А. Вовченко.
«После сорокапятикилометрового марша в район станции Котлубань и Самохваловка с ходу вместе с частями 24-й армии атаковали врага, прорвавшегося к Волге севернее Сталинграда… Была поставлена задача соединиться с войсками, защищавшими город. Но подразделения армии еще не успели завершить сосредоточение, поэтому наши танки не имели достаточной артиллерийской поддержки. А воевать надо… По-гвардейски сражались танкисты майора Еремина. Михаилу Васильевичу было двадцать восемь лет… Его любили все — от рядовых до генерала Ротмистрова — за прямоту, искренность, сердечность. Он был одним из тех, кто воевал умением. В бою его батальон всегда чувствовал себя уверенно, каждой операции предшествовала тщательная подготовка. Он никогда не водил свои танки вслепую. Это был талантливый командир, которого ждало большое будущее.
В этот раз Еремину пришлось отступить от своего правила и вести батальон в атаку немедленно, без соответствующей подготовки и даже без поддержки артиллерии…»
Немцы перли широкой полосой по степи, изрезанной оврагами, где их оборона, прикрывавшая наступление колонн, напоминала железную западню. Зарытые в землю танки, пушки, дзоты, скрытые в балках. Тронься с места — земля горит, небо в дыму, застилающем солнце. И ни минуты на разведку боем, чтобы засечь, как бывало, огневые точки, разобраться в механизме обороны, чтобы действовать наверняка…
Об этом-то и просил Еремин комкора, дважды посылая младшего лейтенанта Вадима Водяного с записками в штаб. И всякий раз получал отказ: видно, и впрямь приперла нужда, не давал минуты осмотреться. На первую записку, как рассказывает Водяной, где ползком под пулями, где машиной добиравшийся до штаба, комкор ответил коротко:
— Передайте Еремину — вперед, решительно!
Он вернулся с приказом, и командирский гнев обрушился на него.
— Что ты мне принес — шиш в кармане, гробить зазря технику и людей? Что? Докладывал? Значит, плохо доложил. Давай обратно.
И вручил ему новую записку: «Прошу отложить атаку до ночи». Ночью он мог бы сориентироваться, проведя рекогносцировку, засечь огневые врага. Но и на повторную просьбу Водяному ответили приказом: «Решительно вперед!»
Когда он вернулся на исходные позиции, батальона уже не было на месте, ушел в бой. Первым ринулся командирский танк. «Делай, как я!» Он бил по заметавшимся у дороги танкам в упор, крошил, давил дзоты, определяя ориентиры машинам, а когда все смешалось в дыму и огне, приказал ориентироваться самостоятельно каждому взводу. Немцы лупили со всех сторон. Но танк шел вперед, в западню, на верную гибель, с одной мыслью, бившейся в сердцах экипажа: нанести удар посильней, пробить брешь побольше. И никто не отстал, разве только те, что уже горели дымным пламенем позади.
Но достал враг отчаянную командирскую машину — будто с ходу наткнулась на гранитную стену. Ударом болванки пробило броню. Осколок врезался Завгороднему в голову, комбату — в грудь. Но Силин все же сумел вывести подбитую машину из боя. К ним подбежали майор Гуменюк и капитан Ляшенко, вскоре прибыл и комбриг. Гуменюк, отвинчивая с груди Еремина орден Ленина, кусал до крови губы, черное от копоти лицо его пробороздила слеза.
Вовченко подали планшетку Еремина. В ней на карте были обозначены огневые точки врага, те, что успел засечь в этом пекле. Вот почему он лез напролом, это была разведка боем — ценой жизни…
