На днях кто-то напомнил в Государственной Думе изречение Ницше: «Мужчины созданы для борьбы, а женщины – для отдохновения воинов». В цинизме этого изречения кроется доля правды. Женщины созданы для ремонта жизни, как свидетельствует значение слова «Ева». Беспрерывно рвущаяся ткань человечества должна восстановляться. Истощение сил должно пополняться накоплением их. Из самых нежных и интимных сближений является новая смена человечества, новые центры энергии, новые работники и борцы. Я не знаю, возможен ли вечный мир, то есть возможно ли окончательное торжество женственности в человечестве. Пророческая песня херувимов над колыбелью Христа-Младенца до сих пор ожидает исполнения. Мне кажется, при современном состоянии человечества до вечного мира еще очень далеко. Мы знаем, до чего доводит торжество мужества, но ведь и преобладание женственности в иных странах ведет к гибели. Излишняя изнеженность и кротость ведут к беспечности, к забвению всех опасностей. Избалованное долгим миром общество даже забывает, что есть война. Оно постепенно перестает интересоваться защитой жизни и все внимание устремляет на комфорт, на развлечение, на ту мирную бескровную борьбу, которая под названием жизненной карьеры составляет драму личного существования. В этой борьбе действуют тоже не святые страсти. В овечьей шкуре тут истощаются в усилиях тоже волчьи инстинкты, орлиные и львиные энергии. И очень часто слишком долгий мир накапливает собою тяжкую социальную несправедливость, из которой нет выхода. Одной женственности и кротости не справиться с мирными организациями зла. Мирное хищничество растаскивает национальную оборону. Силы нации, вооруженные для отпора, приходят в упадок, и в плохо закрытые двери стучится закованный в броню кулак разбойника.

Как все великие бедствия, война подкрадывается издалека и исподтишка. Подобно горному обвалу, война обыкновенно застает мирное население врасплох. Вот тут-то на поддержку ослабевшей женственности должно выступить – и обыкновенно выступает – задремавшее мужество народное. Просыпается храбрость, самоотвержение, сила, героизм, и в ответ на дерзкий натиск врага иной миролюбивый народ мечет самые сокрушительные громы. Вы видите, что недаром природа двойственна и в этом, как во всем. Нам хотелось бы торжества одного начала, которое мы считаем благим. Но природа достигает равновесия жизни сочетанием двух стихий, а иногда и многих. Будем покорны Богу. Теперь требуется все мужество, на какое способно великое наше племя, – и дадим его. Требуется вся энергия на чудовищный по напряжению труд – и дадим ее. Требуются суровые и твердые характеры, непреклонная воля – и выдвинем их. Иначе всему священному и дорогому, что только есть для нас, угрожает смерть.

15 февраля

Я начинаю себя помнить в глубине средних веков, в деревенской глуши, где миросозерцание полагалось пирамидальное. На вершине пирамиды – Бог, всемогущая сила, к которой было принято обращаться по всякому, хотя бы ничтожному, поводу. Все зависело от милости этого Миродержца и от достаточно настойчивой, хотя и смиренной мольбы к Нему. Одна деревня, успевшая скосить сено, молила послать вёдро. Другая, соседняя, еще не успевшая скосить сена, молила послать дождь. Сразу после Царя Небесного на вершине пирамиды представлялся царь земной, существо тоже всемогущее. Все искренно удивлялись, почему царь не велит напечатать сколько угодно денег. Все старались, минуя инстанции, подать прошение на Высочайшее имя, хотя бы речь шла о том, что Гаврила Петров запахал часть поля у Никиты Макарова, когда всем известно, что межа их шла еще в стародавние годы, при дедах и прадедах так: от Кривой березы на Козлином рогу бери вправо на большой Орешник, потом загибай на Свиной ручей и т. д. Все это, по представлению средних веков, когда я родился, обязан был рассмотреть самолично царь-государь, а приказным и судьям народ систематически не верил. Далее вниз, под царем, предполагалась какая-то «вся палата и воинство их», «господа сенаторы», которых не следует смешивать с санитарами. Начинали тогда, правда, проникать слухи, что существуют какие-то министры, но простой народ пятьдесят лет назад еще плохо представлял себе, что это за чин. Под «сенаторами» шли разные большие господа, под ними – господа поменьше, дворяне, а под ними – народ. О народе народ имел наиболее реальное представление и, только что освобожденный от крепостного права, все еще по инерции думал, что он ничто. «Мы люди темные, мы люди бедные, вы наши отцы, а мы что ж? Что вашей милости будет угодно».

Лет одиннадцати, уже в уездном городе я попал уже в восемнадцатый век, хотя календарь показывал девятнадцатый. Все еще почти все обыватели сверху донизу веровали в Бога, в царя, родину, ходили в церковь, постились. Но тут уже я встретил и богатеньких дворян, зараженных вольтеровским вольномыслием, и даже мещан, читавших социалистические трактаты. Старый смотритель уездного училища немец Акерман еще посекал провинившихся школяров, но молодые либеральные учителя делали из этого историю на весь город, на весь учебный округ. Местный радикал, сын николаевского фельдфебеля, воспитан был уже на Белинском, Чернышевском, Писареве. Он посылал величественному протопопу книгу Дарвина о происхождении человека, но получил ее обратно с таким отзывом, что и автора сей книги, сущего буесловца и праздномысла, и читателей его следовало бы выдрать на съезжей. Шло брожение умов. Помещики из молодых ходили в красных шелковых рубахах, читали с особенным чувством Некрасова. Ходило по рукам «Что делать?»…

В девятнадцатый век я попал уже в средней школе, и тут на меня сразу пахнуло двумя великими, как бы воздушными течениями. Они создавали уже не брожение, а вихрь умов. Одно течение было революционное, другое – естественно-научное. «В те дни, когда мне были новы все впечатленья бытия», казалось большой, неслыханной, сногсшибательной новостью, что «Бога нет, – сам Иван Иванович сказывал», что везде должна быть республика, что все должно быть общее и т. д. Я со всею страстностью подростка вбирал в себя все идеи, все кружившиеся в вихре начала и лозунги и чувствовал почти сумасшедшее ощущение Колумба, открывавшего новый мир.

Подробности для читателя неинтересны, я хочу сказать только, что нынешнее действующее на сцене поколение нельзя винить в некоторой растерянности перед колоссальным ростом мировой драмы, которая наконец захватила и нас в жерло своего пятого акта. В своей наследственности, в крови и нервах мы еще средневековые люди, завороженные поэзией старых столетий, религией, чувством чести, моралью… всеми ароматами и эфирами, подобными тем, которые развиваются в старом вине. Но к старому вину сознания в каждом из нас подлито столько трезвой воды и столько новых, острых до жестокости специй, что получается напиток… как бы это выразиться? Из тех, о котором сказано: «Если можно, да минет меня чаша сия».

Мы пьем новые элементы сознания безотчетно, не замечая, в какую отраву они сложатся в глубинах нашей психики и как подействуют они на сердце и мозг. Что же делать, «случается то, что должно случиться», как верно говорит припев арабских сказок. С чувством глубокого нравственного страдания я должен сказать, что наше поколение не справилось с своими задачами. И не только в России, айв Германии, и во Франции, и в Англии, и в Америке. Разве нынешняя всесветная катастрофа не свидетельствует о банкротстве людей, родившихся в средние десятилетия девятнадцатого века? Разве, в самом деле, этого результата ожидали мечтатели в эпоху нашей молодости, поэты, ученые и ясновидцы? Мечтали все мы, кажется, о свободе – и дождались попытки к неслыханнейшей тирании, какие помнит мир. Мечтали о равенстве – и дождались всесветного грабежа. Мечтали о братстве, об «алюминиевых дворцах» – и дождались ураганного огня и удушающих все живое газов…

Все это очень грустно, но не ошибаемся ли мы еще раз, покачивая седыми и плешивыми головами с беспомощностью младенцев? Не ошибаемся ли мы в том, что получилось нечто неожиданное для наших идеалов и нечто даже противоположное им? Не случилось ли, наоборот, как раз именно то, что должно было случиться, то есть вполне естественное, логическое, закономерное развитие начал, заложенных в революции и естествознании?