Завтра тяжелый наш "день судный", день поминовения флота, погибшего под Цусимой. Три года назад в этот день со стоном повернулись кости Петра Великого в гробу. В далеком океане огромные броненосцы русские горели, перевертывались один за другим, шли ко дну. Другие - неслыханное дело! - спускали священный флаг России и сдавались целой эскадрой. Третьи - целой же эскадрой - бежали с места боя... Страшно вспомнить, что тогда происходило, точно кошмар какой-то. Но из этого разгрома и постыдного малодушия, из пучины унижения, небывалого и невероятного, поднимаются, точно волшебные призраки, бесчисленные примеры мужества, неустрашимой смерти...

На днях вы читали в "Новом времени" о броненосце "Александр III" гвардейского экипажа, на котором все офицеры и вся команда погибли, до одного человека. Вы помните, как на опрокинувшемся гиганте, на киле его в последние минуты стояли несколько офицеров и матросов и кричали "ура!" идущим на гибель русским кораблям. Океан разверзся и в бездонной своей могиле похоронил такое же великое, как он, непобедимое чувство долга. Под портретом Курселя, молодого красавца моряка, вы читали, как он с товарищами на "Суворове", Вырубовым и Богдановым, отказался покинуть корабль, хотя бы и тонущий, и предпочел вместе с ним перейти в вечность. Три героя, единственные оставшиеся из живых на "Суворове" (после съезда с него адмирала Рожественского), вместе с небольшой кучкой команды отстреливались из винтовок от японских миноносцев. Но их было не три, их было гораздо больше. Вот что мне пишет вдова еще одного погибшего на "Суворове" - лейтенанта Новосильцева: "Со слов самого Рожественского я знаю, как невыносимо страдал покойный муж мой от жестоких ран и как он с одной рукой (другая была оторвана) и тяжело раненный в грудь отдавал до последнего момента распоряжения - не переставать стрелять. Он первый отказался спастись на "Буйном", желая остаться до последней искры жизни верным своему святому долгу. Оставшиеся в живых офицеры говорили мне, что это исключительный пример геройства. И вот этот герой забыт! Боже, как это тяжело мне и моему сыну Алеше!"

Я знал этого забытого Новосильцева и могу удостоверить, что еще до войны он был из тех скромных людей, которые составляют истинное украшение родины и ее гордость. Молодой, сильный, деятельный, трудолюбивый, истинно благородный, этот полный жизни моряк и тогда уже служил России не как все, а как немногие. Перед отправлением злополучной эскадры Новосильцев мне показывал броненосец "Сисой Великий", на котором он тогда служил. Впечатление от этого крайне утомительного осмотра было то, что есть еще в России удивительные люди, которые всей душою преданны военному делу, скромные герои, на мужество и честь которых родина может положиться. Уже тогда, до ухода эскадры, было ясно, дела ее плохи. Уже тогда на эскадре и на всем флоте шел глухой ропот отчаянного сознания, что суда плохи, орудия плохи, снаряды плохи, адмиралы плохи, команда не подготовлена, переход - почти кругосветный - громадной трудности и надежд на победу почти нет. Вспомните, как вели себя тогда революционеры, подстрекаемые евреями: рабочие на судостроительных и металлических заводах то и дело бастовали, доходили до самого предательского злодейства. Лучший и сильнейший из наших броненосцев - "Орел" был затоплен в гавани во время вооружения. Самое строгое расследование не открыло виновных, но, очевидно, среди команды были "товарищи", так как непостижимые аварии с машиной броненосца продолжались в Кронштадте и в море (От Либавы до Цусимы. Письма флагманского инженера Е. С. Политовского.).

"Забастовщики и стачечники сделали свое злое дело, - говорит г-н Беломор, - благодаря их усилиям флот наш томился на Мадагаскаре и, обрастая травою, терял одно из важнейших качеств - быстроходность" (А. Беломор. Памятка для моряков).

Можно ли было надеяться на победу?

Как откровенно высказался один из командиров, мрачный Бухвостов, эскадра Рожественского мечтала лишь умереть с честью, не больше. Под тяжелым, точно свинцовая крышка гроба, сознанием русские люди готовились и шли на подвиг. Кто знает, может быть, они сделали все, что человеческой природе доступно. Пусть г-н Небогатов сдался, пусть г-н Энквист бежал, но подавляющее большинство русских моряков не сдавались и не бежали.

В печальном виде дошла русская эскадра до Цусимы. Истомленные девятимесячным переходом, океанскими бурями, тропической жарой, точно тюремным заключением в железных кузовах, а главное - ожиданием смертного боя без права на победу, двенадцать тысяч моряков наконец устали жить. И у Рожественского, и у последнего матроса сложилось одно, неудержимое, как мания, желание: добраться до Владивостока. Суда грузно обросли водорослями и потеряли ход. Перегруженные донельзя, они плелись в зловещих предчувствиях. За два дня до боя умер измученный Фелькерзам, и под адмиральским флагом эскадра везла уже труп одного из вождей. Совершенно невероятно, чтобы такой ученый артиллерист, как адмирал Рожественский, не знал о тех недостатках нашей артиллерии, брони, снарядов, лафетов, о которых ужасные разоблачения сделаны талантливым пером г-на Брута. Адмирал Рожественский, мне кажется, знал многое такое, что, может быть, до сих пор никому не известно, но он шел вперед, как солдат, которому приказано идти на смерть. И флот погиб... Да помянет же несчастная мать-Россия своих заброшенных за край земли несчастных сынов, что мученически, с верою и честью положили живот свой в бою неравном!

Пожар над безднами - вот картина боя. Первым погиб "Ослябя", буквально засыпанный японскими ядрами. "Тонул он всего несколько минут; спаслось около 100 человек. Тонувшим посланы были три миноносца, но японцы открыли по ним страшный огонь и они принуждены были уйти" (См.: Летопись войны с Японией (роскошное издание Д. Дубенского в 1 т.). Вторым погиб "Бородино", затем "Александр III", потом "Суворов", наконец "Наварин". "Снаряды наши, - пишет очевидец, - никуда не годились: большинство их вовсе не разрывалось или разрывалось, разрушая маленькое пространство. Японские же снаряды все разрывались и притом производили огромные опустошения..." Все море от минных и ядерных взрывов превратилось в лес фонтанов. "Не успеет миноносец подойти к кругу, за который ухватились 30-40 утопающих русских, вдруг снаряд, и из всего круга образуется красный фонтан". Красный, то есть кровавый! "На нас пустили 120 миноносцев... До 12ч. 30 м. мы отбивались от них, причем погиб "Наварин", затем "Владимир Мономах" и "Адмирал Нахимов"..."

Из трагедии цусимского боя осталось лишь несколько разрозненных страниц, точнее, строк, и восстановить картину этого человеческого жертвоприношения никто не может. Но зато эти немногие моменты, о которых дошел голос из пучины, - они священны. Можно ли, скажите, забыть геройский броненосец "Адмирал Ушаков"? Выдерживая день и ночь жестокий бой, видя, как сгорают и тонут один за другим "Ослябя", "Бородино", "Александр III", "Урал", наконец "Суворов" с главнокомандующим флотом, броненосец "Ушаков" сам получил две тяжелые пробоины и погрузился носом. Стало очень трудно управляться и стрелять, нельзя было дать полного хода. Но решили держаться до конца. На маленький наш броненосец (всего в 4 тысячи тонн, с четырьмя орудиями) напали два громадных японских крейсера, каждый по 19 700 тонн, с 36 орудиями. "Советую вам сдать ваш корабль", - подняли сигнал японцы; и затем шло еще какое-то продолжение сигнала. "Продолжение и разбирать нечего, - сказал Миклуха, командир "Ушакова". - Открыть огонь". Даже и эти немногие наши выстрелы геройского корабля не долетали до неприятеля. Японцы издалека засыпали "Ушакова" ядрами. У нас приступили к обряду умирания: кингстоны были открыты, бомбовые погреба подорваны, машины остановлены. Броненосец лег на правый борт и, перевернувшись кверху килем, пошел на дно, до последнего мгновения расстреливаемый неприятелем.