20 августа

 Необходимо сделать так, чтобы 1 сентября г-да революционеры так же ошиблись, как тридцать лет назад они ошиблись 1 марта. Конечно, параллель между цареубийством и правителеубийством не может быть проведена в точности, но обе трагедии должны быть сопоставлены, чтобы выяснить одной другую. За Столыпиным охотились более пяти лет, начиная со взрыва дачи на Аптекарском острове. За Государем Александром II тоже охотились в течение ряда лет, взрывали Зимний дворец, взрывали поезд, стреляли на улице и т. д. В обоих случаях являлось слабостью уже то, что была допущена такая охота. Из истории террора тридцать лет назад, напечатанной хотя бы г-ном Глинским, вы видите, до чего незначительной и морально, и материально была кучка злодеев, осаждавшая тысячелетний трон России: озлобленные еврейчики, полячки да русские недоучки-нигилисты из низших классов. Все это в качестве особой пряности было посыпано несколькими аристократическими фамилиями из неврастеников и вырожденцев, увлеченных, очевидно, не столько сутью подпольной борьбы, сколько мрачным романтизмом ее. Бессилие всей этой жестокой кучки поразительно. Нельзя же, в самом деле, считать Герострата богатырем за то только, что он сжег храм Дианы: это мог бы сделать и сумасшедший, и ребенок. Просто за храмом Дианы плохо смотрели, сторожей не было на месте. Вторая изумительная черта истории террора 1881 года - это крайняя слабость государственной охраны, слабость - прямо первобытная - ее организации, почти детская неподготовленность к борьбе даже с подпольем. Тогдашняя эпоха только что вышла из патриархальной крепостной, когда стояла тишь да гладь, когда перед каждым штатским в кокарде издалека ломали шапки и крестьяне, и мещане, и купцы, и даже духовенство. Ведь еще при Николае I царская семья ужинала в нижнем этаже дворца, а народ заглядывал в открытые окна. Когда на такую идиллию свалились нигилисты, Каракозовы и Желябовы, благодушия власть никак не могла понять явления и приспособиться к нему. Надо сказать, что правительственная агентура всякого рода - от дипломатической до полицейской - всегда была в России крайне слабой. Как в последнюю войну у японцев была идеальная разведка, а у нас отвратительная, так и в борьбе с революцией. В эпоху Александра II бунтовщики всякого рода имели шпионов даже в царском дворце. Они снимали копии с наисекретнейших документов, они клали на царский стол революционные издания, они знали маршруты царских выездов, а охрана не знала, например, что за рабочие копаются в подвале Зимнего дворца. Тогда (как, впрочем, и теперь) единственным стремлением охраняющего чиновничества было выслужиться, отличиться, и потому неосведомленность свою полиция выдавала за благополучие. На другой день после покушения уже делали вид, что наконец, слава Богу, началось "успокоение". Не замечая, что делается под носом, искренно считали, что все преступники уже переловлены и Государь смело может гулять по улицам или ехать в манеж. Оценивая все известное в катастрофе 1 марта, теперь уже слишком ясно, что крайней неосторожностью было со стороны Государя-Освободителя выезжать в те тревожные дни. Несколько недель - или даже несколько дней бережения ("береженого Бог бережет") - и гнусное злодеяние не удалось бы.

Не те ли же мысли вызывает и злодейство 1 сентября? Тяжело над незакрытым гробом говорить упреки мученику, отдавшему жизнь за Россию, но как не сказать, насколько лучше было бы, если бы он сохранил эту дорогую жизнь для России! И он мог бы это сделать, если бы не был столь благородно-доверчив, если бы не верил в "успокоение", которое далеко еще не наступило. В последние годы слишком бросалось в глаза некоторое бравирование опасностью со стороны П. А. Столыпина. Он свободно выезжал в заранее всем известные дни в Таврический дворец, в Царское Село и т. п. Поднимался на аэроплане, ездил без особой охраны в имение, на восток России и пр. Вообще, состоять под усиленной охраной, надо думать, очень стеснительно, и первому после Монарха лицу в Империи трудно было совсем отказаться от публичного "представительства", но многие церемонии и парады все-таки не требовали его присутствия, как и тот спектакль в киевском театре, где он нашел свою трагедию. Согласитесь, что крайней необходимости в присутствии П. А. Столыпина на этом спектакле, как и во всей его поездке на юг, не было. Открытие памятников и мощей святых составляет в каждом случае местное торжество, как и юбилеи разных учебных заведений и смотры потешных. Россия так громадна, что министрам - в особенности старшему из министров - не разорваться на все праздники, в особенности если вспомнить, как безмерно много у них будничной, самой неотложной и ответственной работы. Если не театр, то другие многочисленные манифестации ставили П. А. Столыпина, уже приговоренного к смерти (и даже не одной революционной организацией), в опасное положение среди уличной толпы, и напрашиваться на опасность ощутительной необходимости не было. Вспомните, как древняя наша власть, строившая Империю, жила среди народа: в высоком Кремле Московском, за могучими стенами, за неприступными башнями, в грозной недосягаемости для внешних и для внутренних врагов. Это было принято не у нас только, а везде в свете, от старого Лондона до Пекина. В последние века верховная власть всюду сошла с высоты каменных замков; державные дворцы затерялись среди купеческих домов, но, может быть, в связи с этим умалилось и величие власти, постепенно как бы растворяющейся в демократии. Сравняйся некогда Олимп с землей, боги его тем самым были бы развенчаны в народном воображении.

В свое время я писал, как неосторожно было со стороны Плеве, уже приговоренного к смерти революционерами, делать свои еженедельные поездки с докладами в Петергоф и насколько проще; ему было поселиться в Петергофе, под общей охраной; но ту же неосторожность повторил и благородный Столыпин. Не хочется уж и говорить о чудовищной неосмотрительности киевской охраны, допустившей, вопреки циркуляру, крайне подозрительного еврейчика с революционным прошлым в театр, куда не могли попасть многие предводители дворянства.

После истории с Азефом надо было понять, что это имя не собственное, а нарицательное, и его надо писать с маленькой буквы: "азеф". Это преступный тип, которого специальная польза, подобно цианистому калию, граничит с смертельной опасностью. Теперь всю беду валят на стрелочника, на какого-то Кулябку, но ведь и над Кулябкой было начальство, кончая П. А. Столыпиным, - начальство, которому не грех было бы заглянуть собственными глазами в механизм киевской охраны. Доверие с целой лестницей передоверии, во всем благородное доверие! Прекрасная, чисто дворянская черта, но в итоге ее вместо полного сил богатыря власти мы имеем холодный труп его на столе.

Богатырь власти... Был ли Столыпин действительно богатырем? Что он был рыцарем без страха и упрека - об этом что же распространяться, это общепризнано. Даже полгода назад, в эпизоде с г-дами Дурново [65] и Треповым [66], ни у кого не было даже и тени подозрения в личном характере разразившихся политических репрессий. Может быть, Столыпин и ошибался, но уж конечно всегда добросовестно. Но был ли он действительным титаном власти, каким хотелось бы его видеть и в каком нуждается Россия? Я думаю, нет, и это для меня лично было одно из серьезнейших политических огорчений. Глубоко уважая Столыпина и восхищаясь множеством редких его качеств, я все время оставался в числе несколько неудовлетворенных, иногда даже недовольных этим государственным человеком. Такое было мое впечатление, обывателя из толпы. Недовольство мое благородным деятелем всегда сводилось именно к ощущению, что он недостаточно силен. Политически, мне кажется, он был тем же, чем физически. По наружности - богатырь, высокий, мощный, красивый, свежий, - а на вскрытии у него оказалось совсем больное сердце, склероз, ожирение, и порок клапана, и Брайгова болезнь в почках, и следы плеврита. "С таким сердцем можно было жить, но нельзя работать", - говорят врачи.