Я спрашивал некоторых знакомых богословов, людей с академическим образованием: сообразна ли была с канонами Русской Церкви епископская депутация в Эчмиадзин? И мне ответили: конечно, нет. В данном случае совершена не только страшная бестактность по отношению к Вселенскому православию, но и нарушение самых священных установлений. Само собой, всю эту историю у нас постараются замять. Наша высшая иерархия (я хочу сказать - наша духовная бюрократия) слишком либеральна и слишком равнодушна к тому, что в древности считалось достоинством Церкви. Пусть армяне радостно поражены, пусть они справедливо считают православную епископскую депутацию из Тифлиса своей торжественной победой - первой победой над Вселенской Церковью. Нужды нет - зато сделано нечто угодное такому-то сиятельству, такому-то превосходительству. Люди, знающие механику тифлисской бюрократии, объясняют эти странные депутации в Эчмиадзин не какими-нибудь серьезными государственными соображениями, а просто армянскими влияниями в салоне одной важной графини. Армянам, видите ли, очень выгодно потихоньку да полегоньку, со свойственной им хитростью так налаживать ход вещей, чтобы Эчмиадзин сделался столицей гайканского народа - не только духовной, но и светской, нечто вроде армянского Гельсингфорса. Никакой армянской автономии пока нет, но армянскому католикосу постепенно начинают придавать значение главы всего армянского народа, с некоторым оттенком даже светской власти. Признается же папа римский одновременно государем; армяне хотели бы и своего папу поднять до королевского величия. Простодушному нынешнему наместнику Кавказа, либеральный сентиментализм которого наделал столько вреда в России, внушили, что это будет очень красиво, если он пошлет на похороны католикоса представителей и светской, и духовной русской государственности. Когда умирают монархи, то посылаются, видите ли, высокие представители соседних стран. Нужды нет, что Эчмиадзин - всего лишь армянское местечко в Эриванской губернии и "святейший престол" католикоса не более как кресло русского подданного, начальствующего в религиозном отношении над населением не свыше одной русской губернии. Все-таки в Тифлисе решили обставить небывалой помпой эчмиадзинские похороны. "Вот видите, - как бы говорит тифлисское начальство, - видите, как мы высоко почитаем сан католикоса! Мы ему воздаем прямо патриаршие почести, хотя и не смеем этого делать по канонам нашей Церкви. Мало того, мы посылаем помощника наместника, чтобы отдать и светские почести главе вашего народа. Видите ли, как мы, русские завоеватели, скромны и как вы величественны в наших глазах!" В ответ на это что же могут почувствовать армяне, как не подъем еще не слыханной гордости? Вообще высоко поднятые носы этой нации имеют основание подняться еще на девяносто градусов. "Да, мы величественны, - могут сказать армянские патриоты. - Да, мы великолепны, и самая страшная, какая была для нас, сила склонилась пред нами. Наконец-то верховный патриарх Армении признан Россией в той же чести, как и православные патриархи Востока, и наконец-то он признан и политическим главой армян". Несомненно, эти, а не другие какие-либо выводы сделают армянские патриоты на Кавказе. Вяжутся ли эти выводы с интересами русской государственности - предоставляю судить читателям.

В числе выдающихся армянских епископов, наиболее приближенных к эчмиадзинскому престолу, я знаю одного преподобного Месропа, бывшего студентом Петербургского университета. Когда он был еще в сане архимандрита, я не раз беседовал с ним о разномыслии наших церквей. Он уверял меня, что существенного разномыслия нет и никогда не было, а было только упорство, довольно невежественное, с обеих сторон. Война с Хозроем не позволила, например, армянским делегатам попасть на четвертый вселенский собор, а затем маленькая церковь апостола Фаддея была и совсем отрезана от христианства и затерта среди языческих и мусульманских стихий. В таких условиях легко было перепутать догматические тонкости, к тому же тогда - полторы тысячи лет назад - далеко еще не установленные. "Так что, - допытывался я, - теперь возможно было бы сближение наших церквей?" "Да почему же нет? - отвечал архимандрит. - Оно возможно в высшей степени, если общая инертность не возьмет верха. Единственное препятствие - не захотят этим заняться, не захотят просто для сохранения самостоятельности, из самолюбия - вот и все".

В таком положении, мне кажется, находится вопрос о соединении и вообще христианских церквей. В эпоху, когда я был достаточно верующим, одна из самых сладких моих фантазий была - объединение христианства. Чем более я знакомился с причинами раскола в христианстве, тем ничтожнее они мне казались. Еще до разделения церквей папа римский признавался первым среди патриархов, и я считал огромным несчастьем для Востока, что греки подняли бунт против этого первенства. Напротив, в интересах Вселенской Церкви следовало укреплять это первенство и доводить его до главенства, до наместничества Христа на земле. Основную мысль папства я считаю до сих пор глубоко верной, только, к сожалению, плохо осуществленной. "Да будет едино стадо и един пастырь" - эта идея не только грандиозной красоты, но и окончательной истины. Существуй в XIII веке одно неделимое христианство, может быть, Россия отстояла бы себя от монгольского ига и, может быть, через два столетия Византия не была бы взята турками. "Tota christianitas" - величайшая из морально-государственных концепций, и то, что она рухнула, не делает чести человеческому роду. Для меня всегда казалась презренной та богословская логомахия, которая прикрывала лишь честолюбие некоторых иерархов и их алчность и как завершение всего поселяла раздор между людьми. Восхищаясь ревностью святого Агапита или той старушки, что принесла охапку дров для костра Гуса, я всегда с ненавистью думал о тех высокопоставленных книжниках и фарисеях, которые, не поделив власти, разделили веру и перессорили между собою народы.

 Но если уж осуществлять сближение церквей, то нельзя же делать фальшивые и унизительные шаги. Нельзя, чтобы примирение в тысячелетней распре зависело от произвола пограничного архиерея и от инородческих влияний в гостиной ее сиятельства. Собирайте закономерно церковные соборы, обсуждайте разногласия в духе любви Христовой, ставьте постановления для всех верующих ясные и обязательные. Тогда не будет допущено ничего недостойного ни с той, ни с другой стороны, а главное - не будет либерального лицемерия, прикрывающего полное отсутствие религиозности. А то на что же это похоже: в своих церковных уставах мы продолжаем называть армян "треклятыми" и затем ездим в епископских клобуках на поклонение их главе!

8 января

 Вчера исполнилось 30 лет со дня смерти Достоевского. Почти треть столетия отделяет Россию от жизни великого ее пророка. Таким звали Достоевского еще при жизни. В самом деле, из всех поэтов России, из всех знаменитых писателей, мало того, из всех святых, родившихся на нашей земле, Достоевский ближе всех подходил к пророческому облику. Он ни в малой степени не был святым, но что-то священное в нем горело: в маленьком и невзрачном теле, точно на древнем алтаре, беспокойно пылал как бы жертвенный пламень. Он не был святым: святые русской крови в большинстве были кроткие сердцем, в нем же было что-то львиное. Около его писательской фигуры, как около евангелиста, таинственно виделся как бы апокалипсический зверь. Пророки вообще не были кроткими, они были более, чем апостолы, "сынами грома", как их звал Христос, носителями грозного слова Божьего. Автора "Бесов", изобличителя темных духов, вселившихся в душу русскую, автора "Преступления и наказания", автора "Карамазовых" никак нельзя назвать талантом кротким. Это была огромная и бурная душа, точно умственный вихрь, вырвавшийся из недр русской расы, - явление, ни с чем не сравнимое. В ряду великих сверстников Достоевский выделяется крайним своеобразием. Именно его первого в России заметил мир и им первым был поражен. Несмотря на протекцию Тургенева и разные другие неизмеримо более благоприятные условия, Лев Толстой до сих пор еще заслонен Достоевским в европейском мнении. Лев Толстой и Тургенев в художественном отношении слишком классики, чтобы поразить Европу: после Бальзака и Теккерея они там не показались новыми. И Тургенев, и Толстой гениально изображали культурный быт, то есть ту отстоявшуюся законченную природу общества, которую дала крепостная цивилизация. Достоевский же писал развалины этого быта и то землетрясение, что произвело эти развалины. Он писал о том, что было катастрофой быта, пророчески предвидя (в "Бесах", например) даже грядущие события. В сущности, сам Достоевский в своей страстной изощренности и в колоссальном размахе чувств явился человеком новым, еще не бывалым в европейском обществе. Он в своем собственном лице дал пророчество о приближении какой-то новой породы душ, утонченно странных и как бы одержимых демоном. Ни Тургенева, ни Льва Толстого в Европе не читают в такой степени и не чтят, как Достоевского: первые признаны великими, но чужими, - он же признан своим и даже величайшим. Ни Тургенев, ни Толстой не создали в Европе литературной школы, у них не явилось учеников, по крайней мере сколько-нибудь крупных. Достоевский создал свою школу: ни один крупный талант последнего времени не свободен от чего-то, как бы заимствованного у нашего психолога-романиста. Он имеет даже первостепенных писателей, вроде Кнута Гамсуна, считающих честью называть себя учениками Достоевского. Разве Гауптман [47], говоря по правде, вышел не из Достоевского? Разве, читая Пшибышевского [48], в его лучших вещах вы не чувствуете тех же устремлений в омуты и бездны духа, к которым впервые приучил литературу Достоевский? Декаденты, импрессионисты, модернисты, поскольку природный гений дает им право быть художниками, были предсказаны Достоевским. Он предвосхитил в этих школах все великое, и только ранняя смерть помешала ему удержать уклон литературы в колее благородного творчества.