— Правда, — ответил наш старый знакомый, — твоя глупость почище моей. Пойдем теперь вместе, не найдем ли где-нибудь рыжебородого глупее нас обоих?
Тот согласился. Плетутся оба глупца в ближайшее торговое местечко, утешаясь мыслью, что, наверное, найдут того, кого ищут. Придя в местечко, они разинули рты от удивления: везде каменные дома и богатые лавки! Глазеют они по сторонам, как вдруг — какое счастье! На крылечке, под навесом, ходит рыжебородый и покуривает трубку. Богат, видно, очень, но лицо у него обезображено: нос как бы приплюснутый, а на щеке рубец. «Что с ним такое? — думают путники. — Видно, это от глупости! Давай-ка ему расскажем о ваших неудачах! Что он на это скажет?»
Подошли они к богатому незнакомцу, вежливо поздоровалясь и стали ему рассказывать о приключениях с бородой и между рогами коровы. Богач лукаво улыбнулся и говорит:
— Все это вздор: со мной было еще лучше. Слушайте и утешайтесь! Взобрался я как-то на второй этаж своего дома, приподнял окно и стал забавляться тем, что плевал на проходящих нищих. Не знаю, каким образом задвижка окна отодвинулась: окно вдруг опустилось и своей тяжестью приплюснуло мне нос. Носа как не бывало! К моей досаде, все хохочут; не пожалел никто, даже и жена!
В другой раз было еще почище. Выбрали меня односельчане в кадии. Как я ни отказывался, пришлось согласиться. Говорили, что выбирают меня за мой ум, а мне и невдомек, что им нужно было мое богатство. Полон дом софт-мальчиков, но плохо слушаются, проклятые! Пришлось куда-то уехать по делу, а софты-бездельники, зная, конечно, что я недалек умом, сговорились с женой, чтобы надо мной посмеяться. Приезжаю домой, как вдруг все в один голос: ах, как ты изменился, кадий! Жена с участием спрашивает, не болен ли я. Я сдуру поверил и, понурив голову, отправился в свою комнату, чтобы хоть немного прилечь. Мне, право, так и казалось, что мне чего-то недостает. Все меня сочли за больного. Позвали азэ, а тот не велел принимать пищи; говорит: «Объелся!» Голод меня донимает страшно, и я уже думаю о том, чтобы наложить на себя руки. Жена все меня унимает и, уходя, по забывчивости как будто, оставляет яйцо, очищенное от скорлупы; как видно, сама собиралась полакомиться или, может быть, хотела меня побаловать лакомым кусочком, но так, чтобы этого не видел строгий азэ. Мучимый голодом, с жадностью я набросился на яйцо. Лишь только успел его вложить так-таки целиком в рот, как вдруг вбегает азэ. Я испугался: проглотить яйцо еще не успел, а выбросить побоялся: уж больно строг был аээ! Так оно и осталось во рту. Азэ иа мевя набросился: «Что это у тебя за шишка? Ай-ай, это чума!» Не успел я оглянуться: он вынул инструмент, в мгновение ока сделал на щеке надрез и с торжеством вытащил яйцо! Прибежали тут софты; явилась и жена. Мне больно, а они заливаются со смеху. Вот откуда этот у меня рубец! После ваших глупостей моя будет третья и четвертая.
Кто из них был глупее? Путники не пошли уже дальше. Они наконец поняли, что глупцов хоть пруд пруди; дураков не сеют, не жнут, а они сами родятся.
42. Нормэрышхо — большой Нормэр
Рассказал Салих Дзетль, 76 лет, шапсуг, колхозник, неграмотный; аул Псейтук Тахтамукаевского р-на ААО.
Записал А. М. Гадагатль, 20 сентября 1940 г. Архив АНИИ. Перевод А. И. Алиевой и Ш. X. Хут.
Жил один старик, звали его Нормэрышхо. Двери его кунацкой всегда были открыты для гостей, и она редко пустовала.
Однажды в гости к нему пришел высокий и статный юноша. Он поговорил с хозяином, какие хабары в ауле, а потом встал и начал важно прохаживаться по кунацкой, придерживая рукоятку кинжала.
Удивился хозяин.
— Что, Нэтшауко, тебя беспокоит? — спросил он гостя.
— Я хотел бы встретиться с мужчиной, с которым мог бы помериться силой и испытать своего коня. Я думаю, на свете нет человека, который одолел бы меня, — ответил гость.
— Ты молод и глуп, не знаешь жизни и людей и потому говоришь такие слова, — сказал старик. — Я в молодости был таким, как ты. Но один джигит заставил меня убедиться, что это не так. Тебе еще не повстречался такой человек, и ты думаешь, что сильнее тебя нет на свете. Я — старик, но и я мог бы помериться с тобой силой. Но я не стану этого делать — лучше расскажу тебе, как проучили меня.
Нас было несколько всадников, и мы сражались с вражеским войском. Бились мы бесстрашно. Я был в самой гуще битвы, мне не хотелось, чтобы люди сказали, что Нормэрышхо был в стороне. Когда бой был в разгаре, наши враги выставили против нас необыкновенного воина — настоящего, великана. Ему удалось обойти меня, и я оказался у него словно в тисках. Он держал меня так крепко, что я не мог даже пошевелиться. Он повел меня прямо к предводителю войска.
— Не позорь меня, лучше сразу убей, — попросил я его.
А тот даже не удостоил меня ответом — молча вел к шатру предводителя. Когда до шатра осталось не больше ста шагов, позади меня грянул выстрел, и я почувствовал, что меня никто не держит.
Я оглянулся и увидел, что великан убит и с грохотом свалился с коня. Тот, кто стрелял в него, сидел на белом коне и был одет в белую одежду. Он быстро скрылся из виду, но я решал непременно найти своего спасителя.
Тряжды я ударил плетью своего коня и помчался за ним. Я скакал изо всех сил, но не мог нагнать его. Я стал так сильно хлестать плетью своего коня, что всадник услышал звук моей плети. Он оглянулся и сказал;
— Нормэрышхо, ты так же глуп, как и велик! Ты погнался за мной на утренней заре и можешь гнаться, пока не сядет солнце, но все равно тебе не догнать меня. Ты хочешь узнать, кто я, из какого двора вышел и из какого я рода, но тебе этого никогда не узнать!
Тут я понял, что это не джигит, по голосу догадался, что это была женщина...
Старик закончил рассказ и пристально посмотрел на Нэтшауко.
— Вот так, мой мальчик, было со мной. Не ищи людей сильнее тебя — таких много. Заденешь кого-нибудь из таких, бесславно погибнешь.
— Воллаги, ты сказал правдивое слово! — отвечал молодой джигит. — То, чем я хотел заняться, дурное ребячество!
43. Кошелек ногайки
Опубл.: ССКГ, 1872. Вып. б, с. 105-108.
Записана Кази Атажукиным в 50-е годы XIX в. Им же выполнен перевод на русский язык.
До занятия кабардинцами Абгаша там, говорят, жили ногайцы. Но перед приходом кабардинцев земля эта была покинута ногайцами и некоторое время оставалась пустопорожней. В это-то промежуточное время один кабардинец приехал в камыши, здесь находящиеся, поохотиться по первому выпавшему снегу. Только он приблизился к камышам, как видит на снегу следы семи собак и одного верхового. Недоумевая, кто бы мог сюда приехать, так как места эти были опасные и редко кем посещаемые, кабардинец «взял следы» и поехал по ним, но не по тому направлению, куда они пошли, а обратно, откуда они шли. Все не покидая следов, он въехал в камыши, где в самой гуще встретил небольшую ногайскую кибитку. Когда он подъехал к ней, оттуда вышла к нему девушка и, приветствуя, пригласила его в кибитку. На вопрос его: «Есть ли тут стражник86?» — девушка отвечала, что «он поехал на ловлю того, кого не могли бы догнать семь скакунов».
Тогда кабардинец, желая узнать, кто бы мог быть этот поселившийся в пустыне с одной девушкой человек, слез с коня и зашел в кибитку с намерением дождаться; охотника, который поехал с борзыми на ловлю зайцев и лисиц. Пока девушка приготовляла гостю закуску, возилась над огнем, вернулся и хозяин кибитки с несколькими затравленными зайцами и лисицами. Оказалось, что это был бедный старик ногаец, который при перекочевке его племени, не имея средств последовать за ним, остался здесь со своей единственной дочерью и кормил себя и дочь тем, что затравливал на охоте семью борзыми собаками — своим единственным достоянием. «Как только немного соберусь с силами, думаю последовать за своим племенем», — заключил старик свой печальный рассказ. Дочь старика понравилась кабардинцу, и он вознамерился теперь же предложить старику выдать ее за него, а самому, чем ехать вдаль к своему племени, переселиться к нему, где он проживет старость без нужды. Отказываясь от предложения кабардинца на счет переселения, старик ответил, что он препятствовать не будет, если дочь согласна за него идти. Дочь же сказала, что пойдет за него, если только он не откажет снабдить старика, ее отца, средствами для возвращения ва родину.
