Я всегда чувствовал себя немного инопланетянином и, очевидно, со временем научился это принимать. Когда в возрасте семи лет у меня диагностировали искривление позвоночника, мне пришлось начать носить специальную стельку на левом ботинке, чтобы постепенно исправить эту проблему. Я помню, как поначалу чувствовал стыд и смущение, потому что мне не разрешали носить крутые кроссовки, как у всех остальных, но в какой-то момент этот стыд и смущение превратились в своего рода силу. Я отличался от них, хотя бы просто ботинками, которые носил, и мне это нравилось. Я не хотел быть похожим на других. Каким бы искривленным я ни был, мне нравилось чувствовать себя странным. И нравится до сих пор. Так что теперь я снова изо всех сил старался вписаться, навсегда оставаясь ребенком в странных кроссовках.
Я следил за временем, зная, что в моем сложном плане почти нет права на ошибку. Считая минуты до того момента, когда мне снова придется прощаться (чего я всегда боюсь), я решил совершить небольшой набег на шведский стол за салатом цезарь, зная, что в самолете мне, вероятно, будет не до еды. Я рассчитывал, что доберусь до зала ожидания аэропорта, поем и выпью пару бокалов вина в бизнес-зале, а затем вырублюсь в самолете и просплю большую часть пятнадцатичасового полета. В конце концов, на тот момент я не спал, казалось, уже несколько дней, и мое тело наверняка сдастся от истощения и перейдет в режим глубокой спячки, до момента, когда шасси коснутся посадочной полосы в Сиднее.
Время пришло. Я осмотрел комнату, чтобы найти своих малышек, и еле сдержал слезы, увидев, как они проводили лучший вечер своей жизни, подпрыгивая и крича со своими подружками, изо всех сил стараясь попасть в ритм ча-ча-ча. Я отвел их в сторону и своим самым спокойным голосом объяснил, что мне пора идти, ожидая слез и удушающих объятий. Вместо этого они прощебетали: «Ладно! Пока, папа! Хорошо долететь!» — и помчались обратно на танцпол, оставив меня одного на стуле, с недоеденным салатом цезарь и отвисшей челюстью. НО Я МОГ ТОЛЬКО УЛЫБАТЬСЯ. МЕНЯ ЗАХЛЕСТЫВАЛА ОТЕЧЕСКАЯ ГОРДОСТЬ: Я НАБЛЮДАЛ, КАК МОИ ДОЧЕРИ ОБРЕТАЮТ НЕЗАВИСИМОСТЬ, БОЛЬШЕ НЕ ЦЕПЛЯЯСЬ ЗА СВОЕГО ЛЮБЯЩЕГО ПАПОЧКУ, И НАХОДЯТ СВОЙ СОБСТВЕННЫЙ МИР ЗА ПРЕДЕЛАМИ ТОГО, КОТОРЫЙ МЫ СОЗДАЛИ ВМЕСТЕ. Страх разлуки был только в моей голове. Я схватил куртку и направился в аэропорт, оставив их закончить этот самый важный вечер вместе с мамой.
Сидя в зале ожидания аэропорта и попивая «Шираз», я прокручивал в голове предыдущие двадцать четыре часа, выбирая моменты, которые, несомненно, останутся со мной навсегда. Проход через нашу входную дверь, тщательная подготовка, потные ладони, прикалывание крошечных корсажей к их элегантным платьям, их лица в свете огней танцпола, горы макарон с маслом и паровой брокколи… Теперь мне нужно только добраться до гейта, и эта невыполнимая задача останется не чем иным, как воспоминанием. Тем, которое, надеюсь, навсегда останется с Вайолет и Харпер.
Мы с Гасом сели в самолет, и я бросил свои усталые кости на просторное сиденье и вырубился в идеальном винном тумане еще до того, как мы оторвались от земли. Миссия, мать ее, выполнена!
Турбулентность. Не та, что ощущается, как будто сидишь массажном кресле в торговом центре. Нет. Та, которая ощущается как землетрясение магнитудой 9.0, бросающее вас во все стороны, словно перышко на ветру (спасибо, Роберт Плант), одновременно сотрясая все внутренние органы и пугая до смерти. «Это пройдет, — сказал я себе. — Я справлюсь». Через добрых двадцать минут я почувствовал острую боль в животе, которую можно сравнить только с тем, будто кто-то взял нож и вырезает свои инициалы в моем кишечнике, как это делают влюбленные на скамейках в парке и старых дубах. Это ненормально. Это не морская болезнь. Это пищевое отравление. И пока самолет резко качало из стороны в сторону, я понял, что теперь застрял в этой алюминиевой трубе, лететь осталось еще тринадцать часов, а каждое внезапное движение вызывало у меня желание, скажем так, взорваться. Покрываясь холодным потом, я гипнотизировал лампочку с ремнем безопасности над головой, молясь, чтобы она погасла и я смог сбежать в туалет и избавиться от этих токсинов, но турбулентность продолжалась, казалось, целую вечность.
Пищевое отравление — самый страшный кошмар гастролирующего музыканта. Если у тебя простуда, ты пьешь горячий чай. Если у тебя грипп, ты принимаешь лекарства. Если у тебя пищевое отравление, тебе полный пиздец. Нет никакого способа удержать тело от того, для чего оно предназначено генетически: блевать и выводить из себя яд. Только у меня была проблема посерьезнее. Я физически не могу блевать. С двенадцати лет меня тошнило, наверное, три раза: один раз в четырнадцать, когда я слушал «Space Oddity» Дэвида Боуи на пивной вечеринке (нет ничего хуже, чем блевать все еще холодным пивом Meister Brau); один раз в 1997 году после плохого куска пиццы на улице в Голливуде (тогда это казалось хорошей идеей); и один раз после выступления Soundgarden на Форуме в Лос-Анджелесе в 2011 году (уверяю вас, дело было не в музыке). Так что любой приступ тошноты обычно представляет собой долгий процесс попыток убедить себя, что я смогу это сделать. В общем, это мой личный ад.
Лампочка ремня безопасности наконец погасла, и я пулей метнулся в туалет, запер дверь и наклонился над раковиной, пытаясь расслабиться и позволить природе сделать свое дело. Шли минуты, и я все больше и больше осознавал, что эта попытка изгнать моих внутренних демонов совершенно напрасна, но я, вероятно, вызывал подозрения у каждого пассажира и стюардессы в салоне, так долго задерживаясь в этом крошечном туалете. После тщетных усилий я, прихрамывая, вернулся на свое место. Меня знобило. Я посмотрел на часы… Лететь оставалось еще двенадцать часов.
Весь оставшийся полет был кошмаром. Многочисленные походы в туалет, многочисленные неудачные попытки и возвращение на свое место для очередного приступа спазматического озноба и лихорадки. Без сна. Без отдыха. Это был наихудший сценарий, который не мог случиться в более неподходящее время, учитывая, что после приземления в Перте мне нужно было прямиком ехать на концерт для саундчека. «Это испытание», — подумал я. Испытание воли и самоотверженности. Как гласит старинная мудрость: «Ты сделаешь что угодно, чтобы попасть на концерт».
Нужно еще учитывать, что в то время на первых страницах всех газет была Эбола. Страшная болезнь внушала ужас всему земному шару, и международные поездки были полны мер предосторожности, которые требовали того или иного досмотра всех пассажиров. Когда мы приблизились к Сиднею, мне вручили обычные таможенные и иммиграционные карточки, но теперь к ним прилагалась еще и обязательная анкета в отношении Эболы, которую все должны были заполнить. Простая форма с вопросами, требовавшими ответа «да» или «нет», со списком симптомов, которые были признаками того, что вы можете быть заражены лихорадкой Эбола. Я с ужасом прочитал список. Тошнота. Диарея. Высокая температура. Озноб… У меня были они все. Я представил, как меня бросают в комнату в аэропорту, полную людей с реальной лихорадкой Эбола, где я заражался и в конечном счете умирал в одиночестве по ту сторону экватора. Я сел в своем кресле, постарался изобразить веселое выражение лица и силой воли избавиться от своей болезни.
Когда мы высадились из самолета, полностью вымотанный, я прошептал Гасу: «Чувак, у меня пищевое отравление». Его глаза расширились, и мы не сводили глаз с двери самолета. Нам предстоял еще пятичасовой перелет в Перт. Это еще не конец; это только начало. Он достал телефон и, как и всегда, начал изо всех сил искать способ исправить эту катастрофическую ситуацию, пока мы шли к выдаче багажа. Наш план был сорван, все ставки не сыграли, и теперь это становилось рок-н-рольной версией The Amazing Race[67]. То, что поначалу казалось интересным приключением, теперь превратилось в выживание. И все во имя Отца.
К тому времени, как мы сели на следующий рейс, Гас договорился с врачом, чтобы он встретил меня в отеле в Перте. К счастью, казалось, что самое худшее уже позади, и теперь мне оставалось только пытаться удержать в себе чашку чая и тосты, надеясь, что это даст хоть немного энергии, которая понадобится мне для еще двух с половиной часов кричащего рок-н-ролла. Это казалось невыполнимой задачей, но пути назад уже нет. Сцена была подготовлена, оборудование настроено, и тысячи фанатов Foo Fighters ждали своего лучшего вечера в жизни.
