И хотя их больше нет с нами, они всегда со мной, куда бы ни завел меня жизненный путь.

И стены наконец-то пали.

«Дэйв, тебе звонят».

Студийный инженер передал мне трубку на конце длинного витого шнура, и, к моему удивлению, на том конце провода был не кто иной, как Рон Стоун, помощник моего менеджера, «старая школа», как мы называли его. Он работал с легендарными артистами, такими как Бонни Райт и Нил Янг. Формально мы никогда не работали вместе, поэтому странно, что он звонил мне напрямую, но еще более странно то, зачем он звонил.

«Том Петти интересуется, не хочешь ли ты сыграть с ним на барабанах в Saturday Night Live…»

Сбитый с толку, я ответил: «Подожди, что? Почему я? Человек, который может выбрать любого барабанщика на свете, звонит мне!» Мы говорим о Томе Петти, знаменитейшем жителе Флориды, олицетворении массовой культуры и рабочего класса, чей голос десятилетиями звучит в таких классических рок-хитах, как «Breakdown», «American Girl», «Refugee» и «Free Fallin’».

Его музыка — саундтрек к тысячам засосов, его песни наполнены чувством и грувом, и он звонил парню, который знал, как играть на барабанах, только одним из двух способов: со всей дури или никак. Это очень странно.

В то время Том готовился выпустить альбом, который позднее станет одной из известнейших сольных пластинок, — Wildflowers, и они недавно расстались с бессменным барабанщиком группы Heartbreakers Стэном Линчем, так что ему был нужен кто-то, кто сел бы за барабаны для промо-выступления в Saturday Night Live. Любое приглашение посетить легендарные телевизионные студии SNL, моего любимого шоу, — для меня честь (забавный факт: на момент написания этой книги я был в эфире четырнадцать раз, больше, чем любой другой музыкант), но я все равно не мог понять… Петти — один из моих любимых артистов, музыкальный кумир миллионов подростков из захолустья вроде меня, так что даже сам факт, что он знал мое имя, уже поражал воображение. Не говоря уже о том, что в последнее время я едва прикасался к барабанной установке, а еще реже играл вживую, так как Nirvana больше не существовала. Я что-то промычал в ответ, опешив от столь лестной просьбы, и вежливо попросил день или два на размышления. Мои мысли были в то время, мягко говоря, совсем в другом месте. МНЕ НУЖНО БЫЛО ВСЕ ОБДУМАТЬ.

Я всегда знал, что наступит день, когда мне нужно будет перейти этот мост и продолжить жизнь после года скорби, но не был готов к тому, что катализатором станет что-то подобное. Я повесил трубку в студии, где стоял с гитарой на шее, и вернулся к тому, чем был занят, когда зазвонил телефон: записи того, что вскоре станет первой пластинкой Foo Fighters.

После смерти Курта я был потерян. Как и мы все. Когда наш мир вырвали у нас из-под ног таким внезапным и травмирующим образом, было трудно найти какой-то маяк, который помог бы пройти через туман утраты и всеобъемлющей печали. И из-за того, что нас с Куртом и Кристом связывала музыка, любая музыка казалась сладко-горькой. То, что когда-то было самой большой радостью в жизни, теперь стало величайшим в жизни горем, и я не только отложил инструменты куда подальше — я выключил радио, опасаясь, что любая, даже малейшая мелодия станет триггером для парализующего горя. Я впервые в жизни отказался от музыки. Я просто не мог позволить ей снова разбить мне сердце.

В те первые месяцы после его смерти я чувствовал себя рыбой в крошечной миске, отчаянно плавающей туда-сюда весь день, но так никуда и не доплывающей. Мне было всего двадцать пять лет, и впереди у меня была целая жизнь, но во многих отношениях я чувствовал, что моя жизнь тоже закончилась. Мысль о том, чтобы поставить ударную установку на сцену за кем-то другим, была не просто непривлекательной — она по-настоящему удручала. Я был слишком молод, чтобы исчезнуть, но слишком стар, чтобы начать все заново. Конечно, я мог бы просто присоединиться к другой группе, но навсегда остался бы известен как «тот парень из Nirvana», и в глубине души я знал, что ничто не может сравниться с тем, что Nirvana подарила миру. Такое случается только раз в жизни.

После долгих месяцев удушающей рефлексии я наконец решил, что мне нужно уехать из Сиэтла и привести мысли в порядок, поэтому отправился в уголок земли, который всегда обожал, место безмятежности и естественной красоты, в котором я надеялся найти какое-то исцеление от своей сломанной жизни дома: Кольцо Керри, великолепный отдаленный район на юго-западе Ирландии. Кольцо Керри — это возвращение к тому, чем Земля должна была быть тысячи лет назад, до того, как человек разрезал ее на бетонные участки и многолюдные улицы. Там, над прибрежными пейзажами и приморскими деревнями, на много миль простираются зеленые поля, там царят спокойствие и умиротворение, столь нужные мне, чтобы переоценить свою жизнь и начать все сначала. Однажды я уже там бывал и провел неделю за рулем с мамой и сестрой, путешествуя из Дублина в Дингл перед выступлением Nirvana на фестивале в Ридинге в 1992 году (наше последнее выступление в Великобритании), и этот ландшафт оставил неизгладимый след в моей душе. Может быть, во мне говорило ирландское происхождение матери, а может быть, это ритм жизни, похожий на ритм жизни в сельских районах Вирджинии, где я ходил на охоту в детстве, — но, что бы это ни было, в той тишине и изоляции я чувствовал себя как дома. И сейчас мне было это очень нужно.

Однажды, путешествуя на взятом напрокат автомобиле по ухабам и глубоким колеям далекой проселочной дороги, я заметил вдалеке молодого автостопщика. По его длинным, грязным волосам и огромной куртке я мог сказать, что он рокер и, находясь за много миль от ближайшего города, отчаянно нуждался в том, чтобы его подбросили до места назначения. Я решил, что любезно подвезу его, но затем увидел то, что мгновенно заставило меня передумать.

На нем была футболка с Куртом Кобейном.

Волна тревоги окатила меня, словно удар от электрического стула, и я промчался мимо, опустив голову, молясь, чтобы он меня не узнал. Руки тряслись, и я чувствовал, как физически подкатывает тошнота, меня захлестывала ужасающая паническая атака. Я отчаянно пытался исчезнуть в самом отдаленном районе, который только мог найти, и разобраться в жизни, перевернувшейся с ног на голову всего несколько месяцев назад, — а в ответ на меня смотрело лицо Курта, почти как напоминание о том, что, как бы далеко я ни сбежал, от прошлого не уйти.

Этот момент все изменил.

Я прилетел обратно в Штаты и решил, что пора вернуться к работе. Без группы или какого-либо реального генерального плана, я ушел в то, где чувствовал себя наиболее комфортно: записывал песни в одиночестве. Я научился этому в двенадцать лет, с помощью двух кассетных магнитофонов, старой гитары и нескольких кастрюль и сковородок. Метод прост: записать гитарную партию на одной кассете, извлечь эту кассету и вставить ее в кассетный проигрыватель номер два, нажать «Воспроизвести», записать, как я играю на «барабанах» вместе с гитарной партией на другой кассете, и так далее, и так далее… По сути, я занимался мультитрекингом, даже не осознавая этого. Я писал нелепые песни о своей собаке, школе и Рональде Рейгане, но меня увлекал сам процесс, поэтому делал я это довольно часто. А знаете, что было лучше всего? Никто об этом не знал, потому что я страшно боялся, что кто-то услышит вопли моего допубертатного голоса.

К тому времени, когда я начал тусоваться и записываться с моим другом Барреттом Джонсом на восьмидорожечном устройстве в его подвальной студии в Вирджинии, я был знаком с концепцией самостоятельной записи всех инструментов, систематического наложения гитар, барабанов и вокала, как делал это в детстве, хотя теперь вместо кассетных плееров Radio Shack было профессиональное катушечное оборудование Barrett. Я никогда не хотел навязываться (и у меня никогда не было денег, чтобы заплатить ему за работу), поэтому ждал до конца чьей-то сессии и робко спрашивал: «А нет ли случайно лишней ленты в конце катушки? Я хочу кое-что попробовать…» Я знал, что многого прошу (к тому же уже выкурив большую часть его травы), поэтому бегал от одного инструмента к другому так быстро, как только мог, делая только по одному дублю на барабанах, гитаре и басу, чтобы не злоупотреблять щедростью Барретта. Затем я шел домой и снова и снова слушал свой маленький эксперимент, представляя, что мог бы сделать, если бы у меня было больше пятнадцати минут на запись песни.