— С приездом! — раздался чей-то голос.

Я оглянулся — никого. Пошел вперед, уже хотел перешагнуть порог дальней комнаты, как что-то дзенькнуло, и тот же голос равнодушно произнес:

— С отъездом!

Я заглянул в дверь. Неподалеку от окна к стене были прислонены костыли, рядом с ними сидел заросший и обтрепанный Жиргулис и, обхватив голову руками, наблюдал, как привязанный за ножку огромный черный жук скребет лапами по расстеленной на полу газете, пытается вырваться. Наблюдая за этими усилиями, Повилас налил стаканчик, притянул пленника поближе и, чокнувшись с горлышком бутылки, сказал жуку:

— С приездом!

Жук рвался на свободу. Жиргулис опять наполнил рюмку, ослабил нитку и пожелал:

— С отъездом!

— Ты что, сбесился, Повилас? — Я почувствовал, как у меня дыбятся волосы.

— Чего мне беситься. Веселюсь. Как видишь, на пару, — не поднимая головы, ответил Жиргулис. А узнав меня, забыл про костыли, бросился навстречу и растянулся у моих ног.

Я поднял приятеля, обнял и спросил:

— Что ты тут делаешь? Что с тобой?

— Лучше бы мне головы лишиться.

— Не понимаю!

— Он тоже не понимает, — кивнул Жиргулис на жука. — Бежит, пока нитка позволяет, и не может сообразить, что нужно обернуться и перекусить ее к чертям собачьим. А погляди, какими его бог клещами наградил…

Постепенно Повилас разговорился. Я узнал, что ногу он потерял в последнем бою с бандитами.

— В отряд уже не взяли — инвалид. Пробовал сапожничать — налоги одолели. Местечко маленькое. Ну, будь здоров! — Он дернул жука за нитку, выпил. Потом буркнул: — Бабу эксплуатирую, вот и все мое занятие. Да самогон варю. Ты закусывай, а я не привык…

— А как отряд?

— Пробовали восстановить, понасобирали тут всяких разных, кому жизнь без рубля не мила. Ну, повоевали ребята, а как холода прижали — поминай как звали. Все разбрелись. Тех, кто постарше, в Рамучяй взяли. А мы теперь и не нужны. Банды-то Патримпаса, можно сказать, уже нет. И Вайдилы не слышно. После налета на местечко за них военные взялись. С этими не повоюешь: окружат лес, разбросают листовки, подождут, сколько положено, потом миноискателями каждый метр прощупают. Тут не только что бункер, гвоздь найдут. Четыре землянки в самых дебрях Ожкабуджяй взорвали, несколько в других деревнях нашли. И подобрали всех голубков. Только Патримпас со штабом словно в воду канул. Лейтенант говорит, по списку шестерых недостает. А как вы?

— Приехал вот.

— Вижу. Выпьем?

— Будь здоров.

— Теперь народным защитникам, как милиции, деньги платят. Не вороти нос, самогон что надо — хлебный, сам варил… А, пошел ты к черту! — Он смахнул жука со стола. Тот, оставив лапку на нитке, заторопился по грязному полу в дальний темный угол комнаты. — Ему лафа, у него еще пять осталось…

В тот же день я ушел пешком в Рамучяй».

Арунас бредил, метался, а приходя в себя, лежал обессиленный, измученный, без единой живой мысли. Действительность переплеталась с какими-то туманными видениями, что-то мелькало в мозгу, проносилось, потом опять все исчезало в темном провале.

«Клетки мозга в умирающем организме гибнут быстрее всего», — всплыла в памяти фраза из какой-то читанной давным-давно брошюры. Он даже страницу видел — черные строчки букв и небольшой рисунок. «Но почему двадцать первая страница? Мне уже двадцать три. — Ему казалось, что он швырнул на бегу гранату и пронзительным голосом считал: — Двадцать один… двадцать два… двадцать три…»

Альгис съежился в своем углу, укрылся мешками и спал по-заячьи — один глаз спит, другой караулит. Он видел, как Анеле выпроводила своих детей во двор, как терла о порог ножи.

«Сам черт не догадается, обо что баба может ножи точить».

Дети затеяли игру — впряглись в корыто, куда-то ехали, кричали, барахтались, стреляли, падали и снова оживали.

«— Не иначе, с того света явился? — встретил меня Арунас.

В его кабинете проходила самогонная экзекуция.

— Хлеб переводишь?! — Гайгалас отчитывал плачущую женщину, задержанную с самогоном. — Нет того, чтобы голодных пожалеть, мерзость эту гонишь.

— Да я же, начальник, только центнер. Рожь в этом году дожди намочили, сама водка сочится…

— Рассказывай…

— Вот вам крест святой. — Женщина перекрестилась. — Только вы, боже упаси, в протокол этого не заносите, а то муж узнает, что так дорого обошлось, все кости переломает.

Арунас подошел ко мне. Ему все еще не верилось, что я жив и здоров.

— Надолго?

— Насовсем.

— Подожди да поучись. — Он вернулся к столу. — Все записал? — спросил он у народного защитника и приказал женщине: — Подпишись! А теперь эту дрянь — в помойку!

Парни подтащили к отворенному окну бидон и вылили содержимое наружу.

— Еще раз поймаю — посажу!

Женщина вышла. За дверьми ждали еще четверо самогонщиков. Арунас подозвал меня. Закурили. Он долго молчал, собирался с мыслями. Я смотрел на него и не понимал, что изменилось в его лице. Но что-то изменилось: оно стало как будто спокойнее, хотя было строгим и неподвижным. Исчезла всегдашняя презрительная улыбка, не было и заносчивости. Все это уступило место усталости и слегка деланной простоте.

— Мне нужен комсорг.

— А я на большее и не претендую.

Арунас, глядя прямо мне в лицо, спросил:

— Скажи откровенно, что ты тогда делал в костеле со своей Дульцинеей?

— Слушали органную музыку. Там репетировал какой-то музыкант.

— Слово?

— Хоть три.

— Ну смотри, только я очень хотел бы, чтобы подобные концерты здесь не повторялись. Все. С утра можешь приступать. Зарплата — честь по чести. — Он протянул руку. После рукопожатия снова сел за стол. — Заполни бумаги.

— Старые должны быть.

— Тем лучше. Теперь таких, как ты, утверждает управление. Так что не сердись: в случае чего последнее слово за ними.

— И часто вы этим занимаетесь? — я кивнул на ожидавших самогонщиков.

— Видишь ли, я не могу держать такой отряд без работы. Им нужно постоянно что-нибудь делать, а то разнесут казарму.

— Такими пустяками ребят нечего развлекать. Учиться заставь!

Я вышел во двор. Навалившись грудью на стол, ребята стучали в домино, хлопали картами. Увидев меня, они что-то быстро попрятали — под стол, за пазуху. Под окном Арунаса сидел хмельной парень, держа на коленях ведро. Он меня не видел и не обращал внимания на предупреждающие взгляды товарищей.

— Выливай! — послышался приказ Гайгаласа. — Подлецы, хлеб на всякую дрянь переводите!

В открытое окно полилась струя самогона. Сидевший под окном парень подставил ведро, да так ловко, что только самая малость пролилась на землю. Богатству следующего самогонщика была уготована такая же судьба — только под окно встал другой парень. Увидев меня, он смутился и шагнул в сторону. Подойдя поближе, я узнал Шкему. Он наклонился и стал пить из ведра.

— Леопольдас, что это еще за комедия? — ухватился я за ведро.

— Твоя правда, комсорг. Жру самогон! — Он пошатнулся. — А чего не спросишь, отчего это я?

— Кому суждено повеситься, тому черт и в соломинку петлю всунет?

— Шутник ты, комсорг. А может, ты знаешь, что сказал Скельтис, когда я спросил его, что такое электричество? Не знаешь. По глазам вижу, что не знаешь. Тайна природы! Ясно? Тайна природы, и точка. Давай ведро!

Меня испугали его бессмысленные, полные звериного блеска глаза. Я отступил, но ведра не отдал.

Леопольдас мотнул головой. На правом виске, словно рог, вздулся налившийся кровью шрам. Шкема метнулся в сторону и через минуту возвратился с автоматом.

— А теперь отдашь? — он взвел затвор.

— И не подумаю.

— А ты подумай. Я со ста метров в пуговицу бандиту попадаю.

Я разозлился и опрокинул ведро. Шкема вскинул автомат. Сидевшие поблизости бросились к нему, но он успел нажать на спуск, и несколько пуль просвистело у меня возле уха. Уверенный, что Леопольдас не станет стрелять, я был так ошеломлен, что не мог произнести ни слова. В этот момент во двор въехала легковая машина. Из нее вышел подполковник в новеньких погонах.