Мысли налетали, впивались в него, и нельзя было ни защититься от них, ни отогнать, как нельзя было предотвратить мороз, врывавшийся во все щели. Он сидел неподвижно, в одиночестве, не было ни работы, ни интересного собеседника. Нельзя было даже пошевелиться.

«Какие нервы нужны человеку в тюрьме! Как трудно, почти немыслимо отказаться от привычек, от любимой работы… Нелегко мне было отстраниться от школы, нелегко было смириться с мыслью, что я в ней только гость, только рядовой ученик, приходящий отсиживать уроки. Счастье, что Йотаутас оказался мировым парнем! Каждый вопрос обязательно согласовывал со мной, иногда даже чересчур. Он хотел быть посредником между мной и Гайгаласом, и ему эта роль иногда удавалась.

Когда директор поздравил меня с новыми обязанностями и сказал, что я делаю головокружительную карьеру, Йотаутас усмехнулся:

— Не будь сладким, а то проглотят, не становись кислым — выплюнут. Оставайся самим собой — для себя, а для товарища — таким, каким он хочет тебя видеть…

— Еще хуже быть кисло-сладким, Наполеонас, — продадут, — перебил я его. — Теперь на закуску большой спрос…

— Браво, ловко, — похвалил меня директор. — За такие остроты в школе я бы вам уши надрал…

Мы дружно расхохотались.

— Не очень-то смейтесь, эти мысли о людских взаимоотношениях принадлежат перу одного деятеля, — объяснил Наполеонас. — Он собирает материалы для будущей книги и консультировался со мной по синтаксису. Есть у него, например, еще такое: «Волк задирает овцу не потому, что голоден, а потому, что догоняет», «Кошка не ласкалась бы, будь у нее сила слона», «Мыши питаются зерном, кошки — мышами, только собаки гоняются за кошками из принципа».

— Кто же этот умник? — спросил директор.

— Один парень по имени Арунас, ба-альшой начальник…

— Судя по философии, к подлости склонный, — заметил директор.

Мне было не до Гайгаласа, все свободное время я отдавал клубу.

Прежде всего мы с Гечасом написали большую вывеску:

Потом, согласовав с комитетом комсомола, по всему пригороду расклеили объявления о предстоящем организационном собрании. В назначенный день на профессорскую виллу пришло много людей, даже пожилые. Особенно много было девушек. Однако, увидев, что они в большинстве и что по возрасту значительно старше организаторов, гостьи покривлялись, поморщились, похихикали по углам и разошлись. Остались только энтузиасты.

После вступительного слова Ближи был избран совет клуба. Председателем стал я, заместителем Викторас Гечас, казначеем мой брат, библиотекарем Юргис Будрис, спортивным руководителем Витаутас Багдонас. Еще двоих, Стасиса Машаласа и Альфонсаса Лягаса, избрали членами совета — так сказать, без портфелей. Для первого знакомства Ближа попросил всех коротко рассказать о себе. Все мялись, не осмеливались.

— Я местный, — начал тогда Ближа. — Из соседнего пригорода. Отец слесарь. В комсомол вступил в сорок первом. Во время войны эвакуировался на восток, работал на разных предприятиях. Окончил курсы комсомольских работников. Теперь секретарствую.

Встал Юргис. Он несколько раз провел рукой по черным кудрям и представился:

— Учусь в седьмом классе. Окончу гимназию — поеду в мореходную школу. К профессии моряка готовлюсь всю сознательную жизнь. Точка. — И с достоинством, я бы сказал, даже торжественно, сел.

Мы не усомнились ни в одном его слове. Юргис единственный сын у родителей, из всех сверстников в пригороде только у него отдельная комната, обставленная по всем морским правилам — наподобие кают-компании. В этой комнате, как любил объяснять сам Будрис, все напоминало о море, начиная от книг и кончая коллекцией пряжек от морских ремней. Он первым во всем городе выяснил, что клич доблестных русских моряков «полундра» ведет начало от английского «Fall under», что означает «падай вниз, берегись, исчезни…».

Гечас вскочил, вытянул руки по швам и срывающимся с баритона на тенор голосом отрапортовал:

— Комсомолец! В этом слове — все мое будущее. Работать пойду туда, куда пошлет комсомол. А о прошлом ничего сказать не могу. Его за меня создавали папа с мамой.

Что я мог добавить? Знал, что Викторас первый ученик в нашем классе, что тайком бреется, надеясь быстрее отрастить бороду и стать похожим на мужчину. Росли вместе, вместе купались, вместе забирались в чужие сады. Словом, наш парень.

Багдонаса пришлось тянуть за язык. Он покраснел, насупился, уперся, а потом неожиданно выпалил:

— Век-то прожил — с гулькин нос. Учился, немного занимался спортом, немного авиамоделизмом, немного пас коз… — Помялся и сел.

Этого молчаливого, веснушчатого и долговязого парня я знал мало. Познакомился с ним весьма любопытно. Катались мы как-то с горы Мартинайтиса по льду. Все шло замечательно, пока не пришел Витаутас. Он ни разу не спустился удачно, падал и всем мешал. То плашмя, то сидя, то на боку он съезжал с горы, путаясь у всех под ногами. Однако после каждой неудачи упорно поднимался наверх, становился, как мы, упираясь ногами. И снова падал, сползал вниз. И снова поднимался наверх. Из-за него и я свалился. Разозлившись, залепил ему оплеуху. Он даже не пытался защищаться.

— Дерись, дерись, — сказал в ответ Багдонас. — Но я все равно буду кататься лучше тебя!

И научился! Обгонял всех. Его упорство мне нравилось, и как раз за эту черту характера он попал в совет клуба.

Машалас и Лягас ничего рассказывать не стали. Зато я их разрисовал:

— Мать Стасиса подпольщица, а он боится комсомола, но мечтает стать боксером. Учится неважнецки. Слишком занят дракой со своим соседом по парте Бринкисом. Если верить их классному руководителю, они в четвертом «Б» головами всю штукатурку со стен содрали. Это такой вид спорта, для умственной гимнастики.

— Тренируются, значит, — поддержал шутку Ближа.

А Стасис из-под полы показал мне кулак.

— Лягас хорошо рисует, играет на аккордеоне и каждое воскресенье поет в церковном хоре…

— Теперь уже реже, — оправдывался вспотевший от смущения Лягас и смотрел на меня отчаянными глазами.

Под этим взглядом я промолчал о том, что его брат в том же костеле зажигает свечи, хотя играет в баскетбол за сборную города.

— Вот и весь мой актив, — сказал я секретарю.

— А почему не видно Александришкиса? — спросил Ближа.

— Ляонас снова забрал заявление. Теперь отец запрещает.

Все рассмеялись, и на этом наше первое заседание окончилось. Мы больше не созывали бы их, да пришлось.

Приводили в порядок библиотеку. Нужно было сделать опись всех книг — найденных на вилле, подаренных горкомом и тех, что нанесли читатели. В общем, несколько сотен томов. Да кроме того, рассортировать и расставить по полкам. Работали, что называется, в поте лица, когда пришел посыльный из комитета и принес бумагу — нас обязывали провести публичную лекцию для рабочей молодежи пригорода.

Совет клуба собрался на экстренное совещание. Все детали мы уточнили за десять минут. Однако не нашлось ни одного, желающего быть лектором. Решили тянуть жребий. Семь одинаковых билетиков легли в матросскую шапку Юргиса. Один был помечен крестиком. Он достался мне.

— Ты лучше всех сочинения пишешь, — подбодрил меня Гечас.

Остальные члены совета взялись помогать: разделили между собой газеты и журналы, из которых вырезывали наиболее интересные факты и фразы, рылись в книгах. За неделю меня буквально завалили газетными вырезками, выписками из книг и журналов. Главным пособием были книжечка А. Венцловы о партизанке Марите Мельникайте и «Краткий курс истории ВКП(б)» на русском языке.

Фраза за фразой, вырезка за вырезкой, лоскуток к лоскутку — вот и текст готов. Лекцию проводили в зале школы. В воскресенье, начистив до блеска обувь, собрались мы за полчаса до начала на сцене и ужасно волновались — публики не было. Но, к счастью, хотя и с опозданием, людей набралось порядком.

Я вышел на сцену и, атакуемый любопытными взглядами, стал читать. Обо всем говорилось в лекции: о коммунизме — светлом будущем человечества, о партизанах — народных мстителях, о религии — опиуме для широких масс, о комсомоле, даже о канале Москва — Волга и богатствах Урала. Люди слушали, изредка аплодировали. Вдруг в конце зала раздался хриплый голос: