‒ Роман, если ты полагаешь, что я поверю, будто месиво на ее лице ‒ результат того, что она помешала какой-то там краже, ты ошибаешься. Будь то француз, или другой мужчина, он не стал бы избивать и превращать лицо женщины в эту чертовщину, прерви она ограбление. Они бы стреляли в упор. Точка.

‒ Доктор Тесслер…

Защитная реакция с головой охватывает меня, и меня начинает бить дрожь.

‒ Извините. Не говорите так, будто меня здесь нет, мистер…?

Как только он заканчивает свои гляделки с Романом, то смотрит на меня, его лицо тотчас же расплывается в улыбке.

‒ Мистер или доктор Тесслер, Джеймс Тесслер, мисс Маккензи. Очень приятно…

Моя рука взлетает в воздух.

‒ Мистер Тесслер, я, очевидно, достаточно взрослая, чтобы самой говорить за себя. А что касается моего жениха, если вы намекаете, что это он совершил подобное с моим лицом, то вы сию же минуту извинитесь не только перед ним, но и передо мной. Ваше нелепое обвинение относит меня к той категории, которой я не особо рада. Разве я выгляжу слабоумной? Похоже, будто я бы дала мужчине сделать такое со мной и позволила ему продолжать подобное без свершения правосудия, а ПОТОМ сидела рядом с ним как любящий партнер? ‒ Мой зловещий смешок сталкивается с шоком на лице Тесслера, также как и с чистой, неподдельной гордостью и восхищением со стороны Романа.

‒ Нет… Я-я просто. Обычно это насилие в семье, если повреждения настолько обширны и локализованы на лице, как в вашем случае. Я дико извиняюсь перед вами и мистером Пейном. По-видимому, мои хорошие манеры исчезли из-за моей неприязни к мужчинам, которые плохо обращаются с женщинами. Пожалуйста, простите меня.

‒ Вы прощены. Однако имейте в виду, что я не забываю. Теперь, ‒ я подняла глаза на Романа. ‒ Дорогой, мы проведем осмотр здесь или где-то в другом месте?

Роман смотрит на Тесслера прежде, чем тот отвечает вместо него:

‒ Сумка санитара со мной. Я надену на кресло пластиковый чехол, очень похожий на тот, который я использую в офисе. Я не вижу никакого смысла нам перебираться в другую комнату, если вам и мистеру Пейну все подходит.

Я киваю прежде, чем поднимаюсь и направляюсь к ближайшему стулу. Тесслер приступает, а Роман откидывается на спинку стула, ухмыляясь.

После того, как кресло подготовлено, Тесслер жестом предлагает мне присесть, но прежде чем я успеваю сесть, Роман соскакивает со своего места.

‒ Подожди, Хизер, как думаешь, может, тебе будет легче, если ты примешь какие-то обезболивающие перед тем, как доктор Тесслер начнет?

‒ Уже сделано, дорогой. Я приняла одно после душа. ‒ Я улыбаюсь ему и возвращаюсь на свое место.

Несколько минут доктор Тесслер кончиками пальцев осторожно осматривает более уязвимые места на моем лице. Когда он доходит до швов, которые спускаются по левой части моего лица, то прочищает горло, а затем говорит:

‒ Что ж, швы определенно можно будет снять. Они проделали отличную работу, используя тип нити для сшивания ран и иголку, с которыми работают во время реконструкции лица, так же как и в пластической хирургии, потому, когда опухлость стихнет, а начальное покраснение от свежей раны исчезнет, будет сложно сказать, что кожа когда-либо была повреждена, или тем более отделена. ‒ Он улыбается мне, прежде чем поворачивается к своей сумке. Когда он оборачивается, то набирает что-то в шприц. ‒ Я собираюсь обезболить некоторые более чувствительные зоны перед тем, как начну снимать швы. Вы можете почувствовать фактическое скольжение нити шва, возможно, небольшое подергивание или потягивание, но никакой реальной боли. Вы готовы?

Я киваю и закрываю глаза, прежде чем мысленно проскальзываю в свое укромное местечко.

Я не в курсе, сколько времени прошло до того, как слова Тесслера вернули меня в настоящее:

‒ Все готово. Вы отлично справились, мисс Маккензи. Очень хорошо. Теперь, с вашего позволения, попытайтесь моргнуть правым глазом, не открывайте его, просто слегка моргните и дайте мне знать, что чувствуете.

У меня уходит тридцать секунд, чтобы набраться смелости и хотя бы попробовать сделать это. Когда я все же решаюсь, мои ресницы взлетают и опускаются с такой легкостью, что я улыбаюсь, прежде чем поворачиваю голову туда, где сидит Роман. Держа оба глаза открытыми, я улыбаюсь ему и замечаю выражение удивления на его лице, прежде чем шепчу:

‒ Эй, ты.

В мгновение ока он оказывается рядом со мной, его взгляд мечется между моими глазами, затем он улыбается и шепчет:

‒ Привет, моя прекрасная крошка.

Я бы не смогла сдержать слезы, даже если бы пыталась. Роман закрывает глаза и склоняет голову к моим губам. Я физически ощущаю его облегчение, что сменяет напряжение, которое поглощало его с самой первой ночи во Франции, когда я вышла с «кровавой» ванны.

Он целует оба мои глаза, затем прижимается губами к моему уху… а потом он забирает все, кем я есть, все, кем я была, и все, кем я когда-либо стану, ‒ и превращает все это, превращает всю меня, в его и только его.

‒ Я люблю тебя, Хизер Джослин Маккензи. Я, черт возьми, люблю тебя.

Прежде чем я нахожу в себе силы, чтобы заговорить, чертов Тесслер прочищает горло и начинает говорить.

‒ Я оставлю немного крема, который ускорит процесс заживления на последних этапах. Применяйте его четырежды в день, пока он не закончится. Я хотел бы осмотреть вас через две недели. Вы, или мистер Пейн, всегда можете позвонить мне, в любое удобное время.

Роман поднимается и протягивает Тесслеру руку для рукопожатия. Эндрю входит в гостиную и останавливается у двери.

Уложив вещи в сумку и улыбнувшись нам с Романом, Тесслер поворачивается и следует за Эндрю, покидая гостиную. Эндрю закрывает за собой обе двери и оставляет нас с Романом наедине.

Я встаю и следую к бару, но Роман уже там, смешивает вишневый сок со «Спрайтом» и, бросив несколько кубиков льда в стакан, передает его мне.

‒ Присядь, мышка.

Я делаю, как он велит, медленно попивая напиток, я, наконец, смотрю на него.

‒ Сейчас середина июня, и после долгих размышлений и бесед с доктором Тесслером, думаю, что дату свадьбы можно легко назначить на тридцатое июля. Учитывая все это, я уведомил Эндрю о дате предстоящей церемонии, через две недели. К тому времени ты окрепнешь, тем более, если мы продолжим ежедневные прогулки и плавание, когда будет позволять погода. Тем не менее, есть кое-что чрезвычайно важное, что нам нужно обсудить, чтобы ты могла совладать с собой. Лично я думаю, ты более чем готова к этому разговору. Особенно после того, как ты своим злобным, развратным язычком и крошечной фигуркой сумела поставить на место доктора Тесслера, не моргнув и глазом, а на твоем лице не дрогнул ни один мускул.

Его буквально распирает от гордости, блеск восторга в глазах и улыбка, точно как у самого дьявола, сияет на лице.

‒ Я знаю, что всем обязан тебе, любовь моя, но должен спросить… по-прежнему ли ты считаешь, что готова к этому?

Мгновение я смотрю на него, вглядываясь в лицо, пытаясь найти хоть какие-то подсказки относительно того, какие еще уловки он уготовил для меня.

Когда я понимаю, что ничего не пойму по выражению его лица, то тяжело вздыхаю.

‒ Боже, Роман, о чем ты сейчас? Если ты думаешь, что заставишь меня сделать аборт, дабы эта свадьба выглядела более… приемлемой? Тогда хочу огорчить тебя. Мои руки по инерции скользят к животу, туда, где находится еще не родившийся, но уже такой реальный, ребенок. Я смотрю ему в глаза, слезы катятся из моих глаз. Я тихо продолжаю, говоря шепотом.

‒ Она моя. Даже если ты не хочешь ее, даже если мне придется растить ее вдали от тебя, Роман. Она. Моя. Мой первенец. Мой единственный ребенок. Мое то самое единственное, что всегда будет в приоритете.

Сощурив глаза, он пристально смотрит на меня, и, кажется, словно проходит вечность, прежде чем он, наконец, говорит:

‒ Жизни твоих братьев ничто не угрожает, ты носишь под сердцем мою дочь, которую продолжаешь так яро защищать. Именно твоя любовь, она превратила тебя в эту поразительную, и в то же время дикую женщину, которая сумела изменить мой взгляд на жизнь. И каждый раз, когда я наблюдаю за этим прекрасным перевоплощением, этим чудом, я все больше убеждаюсь, что ты более чем готова, ты способна одурачить их всех, и даже меня…