Мой здравый ум все еще слышит его слова, но не чувствует их, как и не станет их запоминать.

Остается лишь пустота, которую я создала лишь для того, чтобы она поглотила ту ужасающую глупость, по которой я влюбилась в Романа.

— Как… — его голос надломлен, и он просто должен прочистить горло. — Сколько… должно быть срок уже довольно велик, раз они смогли определить пол ребенка, Хизер.

Это все, что он произносит.

Его слова тяжким грузом повисают между нами, и я чувствую, как вновь погружаюсь в глубины своего сознания и погружаюсь в созданную самолично пустоту, чтобы суметь вытерпеть пытки Романа.

И вот из неоткуда я слышу голос, голос, точь в точь похожий на мой собственный, и я точно знаю, что пустота заполнилась всей этой злобной сущностью, возродившейся из пепла моего отделения от реальности. И она, мать вашу, до чертиков пугает меня.

Сарказм моих слов столь же сладок, как и сахарин, но также он смертельно опасен, словно самый опасный яд, извергающийся из моего рта с этими словами:

— Любовь моя… неужели я слышу вопрос, во всех этих руинах, созданных тобой?

Роман вновь прочищает горло, уже во второй раз, а наш разговор длится не больше минуты, и произносит сердитым тоном:

— Хизер, я, мать твою, специалист в акушерстве и гинекологии! — Быстро поднявшись, он возвышается надо мной, продолжая, — скажи мне, черт тебя побери! На каком ты сроке! НА КАКОЙ ЧЕРТОВОЙ НЕДЕЛЕ БЕРЕМЕННОСТИ ТЫ СЕЙЧАС?

Злобный смех срывается с моих потрескавшихся губ, и это полностью соответствует ужасной, отвратительной картине, которая отражается в глазах Романа, когда он смотрит на меня.

Прежде чем нормально заговорить, мой голос больше схож на гогот. У меня перехватывает дыхание, тон надломлен, но он нахрен ни разу не дрогнул.

— Оуууууу… доктор Роман Пейн, с превеликим сожалением хочу сообщить вам, что у меня подходит к концу четырнадцатая неделя беременности, а еще все трое врачей, наблюдавшие меня, неоднократно спрашивали, не хочу ли я позволить полиции взять отпечатки пальцев с моего лица, — моя рука вырисовывает круги на правой щеке, с четким отпечатком. — Чтобы они могли снять с тебя обвинения, — я указываю на левую щеку, — за то, что ты мать твою сделал ЭТО!

Горький хохот, звуки которого пронзают меня, посылает дрожь по моему позвоночнику, прежде чем он стихнет, и мой здоровый глаз смотрит куда-то позади него, прежде чем вновь выплюнуть обидные слова:

— Ты — жалкое подобие мужчины. Будучи настолько высокомерным, ты составил некое подобие плана, что я стану твоей женой.

Я смеюсь.

— Что? Ты в самом деле надеялся, что твои приказы смогут превратить меня в твою горячую штучку-поклонницу? Разве ты мог предположить, что я стану бороться с каждым твоим прекрасным обещанием стать твоей… ШАВКОЙ, чтобы подчиняться тебе и исполнять все твои приказы до самой смерти, которую, по-твоему, я заслуживаю… таково твое решение?

Как только я, наконец, вздыхаю после долгой болтовни, вместе с этим я издаю еще один сдавленный смешок, прежде чем закончить выкладывать дьяволу то, что ему положено:

— Видишь ли, Роман, если бы не этот самый момент, не мониторы с наблюдением за моей палатой, я бы, пожалуй, никогда не собралась с духом сказать, что испытываю к тебе отвращение.

Когда наши взгляды встречаются, то все, что я вижу в его глазах, словно он никогда не видел женщины перед собой. Нечто новое закрадывается в самые темные уголки моего сознания, это нечто хихикает, эхом пронзая мои мысли прежде, чем они исчезают. С широко раскрытыми глазами я смотрю в пустоту, в которую я превратилась, я взяла верх, чтобы оскорбить Романа, когда он безучастно смотрит на насухо вытертую чертежную доску.

Не сказав ни слова, Роман спокойно оборачивается и уходит.

И не возвращается в течение трех дней.

Я сижу тут, спустя час после выписки, пытаясь понять, что же мне делать дальше, как вдруг, дверь открывается. Роман забегает в комнату, хватает мою сумку, стоящую у кровати.

— Пошли. — Его голос прерывист.

Я медленно встаю и направляюсь к двери. Роман кладет свою руку мне на поясницу и поторапливает быстро пройти вдоль стерильного коридора мимо поста медсестер и выйти из больницы через двух створчатую дверь на яркое солнце.

Мне приходится прикрыть глаза от яркого солнца, поскольку в последние дни я находилась в искусственном полумраке. Лимузин держит направление от солнца, но при этом во время поездки к аэропорту нет ничего, кроме игнорирования напряжения и тишины.

На борту частного самолета, я выпиваю две прописанные мне таблетки, беру у стюардессы подушку и одеяло, откидываю мягкое бархатное кресло, и, повернувшись лицом к Роману, сразу же засыпаю.

Я ненавижу Францию. Ненавижу Романа. Черт, я ненавижу саму себя.

А ребенка? Святые угодники, как же я люблю девочку, растущую в моем чреве, и вот, пока пролетаю где-то над Атлантикой, я вдруг осознаю всю реальность ситуации. В этот самый момент она становится для меня приоритетом номер один. Я еще даже не видела ее, но уже люблю больше своей собственной жизни.

Роман

Я, хоть убей, не знаю, что делаю, что мне стоит делать, или куда катится моя жизнь.

Отцом. Я стану отцом. Я едва могу обработать эту мысль прежде, чем такие слова как «отрицание», «недоверие», «ужас», «отказ», «игнор», а также «чистая бескорыстная любовь» врезаются в меня со всех сторон без какого-либо рационального порядка снова и снова.

Я ничего не делаю, кроме того, что наблюдаю, как Хизер спит весь перелет. На меня обрушивается миллион различных эмоций, которые я не был в состоянии прочувствовать.

Я не могу быть отцом. Этого нет в моем наборе генов. Но я также не могу жить без Хизер.

Я всегда очень смышленый человек. Смущение не из числа того, с чем я привык иметь дело. Я даже не знаю, как бороться с этим безликим монстром, не говоря уже о том, чтобы победить его.

Взглядом я пробегаю по профилю ее опухшего лица, от чего из груди просачивается боль, и меня атакуют вопросы.

Зачем я причинил ей боль? Что стало причиной, толкнувшей меня наброситься на нее той ночью, когда мы попали в Канны? Я был тем самым, кто позволил ей выпить слишком много, потому что хотел увидеть ее без запретов, контролирующих каждое ее движение. Тех самых запретов, на которые я потратил последний год, создавая их, а затем усиливая.

Мне не понравилось, когда она назвала меня «Роми». Это разозлило меня. Так что когда она вернулась и снова сказала так же после моего предупреждения, у меня не было другого выбора.

Я не мог забрать свои слова обратно, ведь я предупреждал ее, как и не мог не последовать им.

Дальше случай в номере, и все потому, что на ней была одна из моих футболок? Но зачем тогда я позвонил ей надевать мою рубашку, если это вызывает такую бурную реакцию? По мере того, как я рассматриваю каждый доступный дюйм ее тела, я вспоминаю каждую реакцию, которую допускал; все аргументы, которых я придерживался во Франции, быстро рассеиваются как слабое и жалкое оправдание, как только мы приземляемся в Сиэтле.

Мне совершенно точно известны два факта в этом океане неопределенности. Время ослабить свою петлю или цепь вокруг ее шеи, если я собираюсь сохранить ее и ребенка, мне нужно набраться хоть немного чертового терпения.

Два факта, в которых я уверен: время ослабить петлю, которую я затянул вокруг шеи Хизер, и мне нужно набраться хоть немного чертового терпения, если я планирую сохранить ее и ребенка в своей жизни. Независимо от моего выбора, пришло время принять законные меры предосторожности, обеспечивающие их будущее. Я еще не знаю, буду ли активным участником их жизней или молчаливым наблюдателем. Время покажет.

Я укладываю Хизер в постель и тихо закрываю дверь. Я пробираюсь сквозь длинные коридоры дома к своему кабинету, где с нетерпением ждут Эндрю и Себастиан.