— А что, ты предлагаешь её бросить? — возмутилась Марина. — Вряд ли она выживет, охотясь на мышей.

— Сева говорил, это уникальное существо, последняя из своего вида, — поддержал её я.

— Ну, тогда забирай себе, — отрезал Македонец. — Ты нашёл, тебе и кормить.

— Ну, Мак! — начала было Марина, но, посмотрев внимательнее, внезапно передумала. — А и правда, куда нам сейчас домашних животных! При нашем-то графике… Зачахнет! Её, небось, выгуливать надо, кормить, вычёсывать…

— Ну, в принципе, можно что-то придумать… — Македонец, кажется, тоже разглядел существо в деталях.

— Нет-нет, пусть Тёма забирает, он парень одинокий, соломенный вдовец. А так хоть какая-то живая душа. Придёшь домой — она тебе радуется…

Я с сомнением посмотрел на заплаканную рожицу и спросил:

— Ну что, пойдёшь ко мне?

Миниатюрная женщина робко кивнула, показывая, что обращенную к ней речь худо-бедно понимает. И то хорошо. Понятия не имею, куда её деть, но не бросать же тут, в самом деле. Погибнет. Интересно, есть в Коммуне при школе живой уголок?

Когда проходили через холл, она вздрогнула, посмотрев на диван, и прижалась ко мне. От неё исходило такое ощущение тревоги и неуверенности, что я сам чуть не запаниковал на ровном месте. Вот же, эмпатка чёртова! Понавыведут мутантов, а я мучайся…

В общем доме заглянул зачем-то в комнату, в которой меня держали — и пожалел об этом. Там лежала мёртвая служанка в буром от крови платье. Судя по позе — пыталась забиться в угол и спрятаться, но и её не пожалели, походя пристрелив. Конечно, стоило бы похоронить, но спутники меня второй раз не поддержат, а сам я буду копать до вечера. Ну что же, не судьба. В конце концов, мёртвым действительно всё равно, где лежать.

В Коммуну вернулись без происшествий. Команда тачанки высадила меня с моим приобретением на улице и сразу, с большим облегчением, смылась куда-то по своим загадочным делам. Я побрёл в сторону общежития, потому что больше идти мне было некуда. Прохожие изумленно пялились — при всей миниатюрности, дамочку никак нельзя было принять за ребенка. Она прижималась к моему бедру так, что мне было неудобно идти, и испускала сильные, отчетливые эманации страха. Как домашний котик, впервые попавший на улицу. Пока дошли, всё проклял.

Выяснилось, что мыться она умеет, и вообще существо чистоплотное — во всяком случае, надевать после душа грязную одежду отказалась наотрез. Стояла голая и мокрая, мотала отрицательно головой, разбрызгивая воду с кончиков длинных золотистых волос. Фигурка у неё, конечно, идеальная — если рост не смущает. Тонкая талия, небольшая красивая грудь, стройные ноги с золотистым курчавым треугольником между ними. Точная модель женщины в масштабе один к двум. Разумеется, женской одежды, да ещё такого кукольного размера у меня не было, пришлось выдать чистую футболку, которая сошла за длинное платье. Ничего, завтра что-нибудь придумаю. Где-то же в Коммуне есть детская одежда? Мои ученицы ходили в довольно симпатичных платьях, так что нужно просто спросить. Не обеднеет Коммуна от пары тряпочек.

В столовую идти она боялась, но остаться одна боялась ещё больше, цеплялась за меня, не отпускала. Но что делать — еды в комнате у меня нет, не принято тут дома есть. Выбрал меньшее зло — добрели до столовой, хотя от каждого встречного мелочь вздрагивала, обдавая меня неприятными волнами паники. За два коридора и одну лестницу взмок от адреналина, как будто на «американских горках» катался. За столом сжалась от ужаса — открытое пространство, вокруг люди, все на неё смотрят. Да и стул низковат, над столешницей одна голова видна. Но кое-как поели. Лопала быстро и жадно, видно, что голодная, но при этом и на удивление аккуратно, изящно даже. Видны манеры, которых у меня, например, отродясь не бывало.

Отдаю должное деликатности коммунаров — никто к нам не подходил и глупых вопросов не задавал. Раз она тут — значит, так надо. Но смотреть — смотрели, конечно. Я б и сам в такой ситуации пялился, не удержался бы. Барышня нервничала, мне от этого было весьма дискомфортно. Впрочем, поев, стала дёргаться меньше, и обратно дошли почти спокойно. День был тяжёлый, локальное время к ночи, так что я расстелил кровать и завалился. Подумаю обо всём завтра. Питомица моя улеглась рядом, заползла под одеяло, прижалась тёплым тельцем, засопела трогательно, и от неё повеяло таким уютом, что мне стало понятно, почему Сева на неё вещества не жалел. Она не мурлыкала в прямом смысле этого слова, но казалось, что мурлычет, да так прекрасно, что просто слов нет, чтобы это ощущение описать. Есть в активных эмпатах, оказывается, и свои приятные стороны. Сева, помнится, говорил про «греть постель», но я не уверен, имел ли он в виду именно то, о чём я тогда подумал. Она ни на что не напрашивалась, я ни на что не претендовал. Но, кажется, так хорошо мне не спалось ещё никогда.

— Что это ты притащил? — брезгливо сказала Ольга, бесцеремонно впёршаяся ко мне в комнату утром. — Оно уже у тебя в постели? Ты теперь трахаешь всё, что шевелится?

Я не повелся — ей просто надо меня разозлить, вот и всё. Унизить. Заставить оправдываться. Обычные для неё «мотивирующие» подходы. Просто раньше, пока мы жили вместе, я был от них избавлен, а теперь — на общих основаниях. Что-то ей от меня надо. Впрочем, не было бы надо — она бы и не пришла.

Не дождавшись реакции, Ольга перешла к делу:

— Итак, готовься — завтра выходим. Надо выставить условия твоим новым знакомцам, хватит им быть кормовой базой наших противников. Пользы от них немного, но и так оставить нельзя. Тому старику, что там рулит, мы предложим то, от чего он не сможет отказаться… По дороге объясню, что ты им будешь говорить. Выдвигаемся рано утром, так что поумерь свои постельные подвиги. Не знаю даже, — добавила она, глядя на испуганно выглядывающее из-под одеяла миниатюрное личико, — это педофилия или зоофилия?

— К нам недавно приходил некропедозоофил, — процитировал я задумчиво. — Мёртвых маленьких зверушек он в карманах приносил… А знаешь, давайте вы как-нибудь там без меня.

— В смысле?

Надо же, мне удалось её шокировать.

— Беру самоотвод, — сказал я, наслаждаясь её растерянностью. — По семейным обстоятельствам.

— Каким ещё, в жопу, обстоятельствам? — взвилась Ольга. — Ты про эту генномодифицированную крысу с сиськами? Так я её в сортире утоплю, вот и все обстоятельства! Ты, дорогой, берега-то не путай!

— Вообще-то я имел в виду, что у меня жён похитили, — ответил я спокойно, — а топить семейные обстоятельства в сортире мне поздно. Разошлись мы уже с тобой. Дорогая.

— Конечно, я очень сочувствую твоей потере, — сказала Ольга выразительно, — потерять любимых жён, которых ты знал… Сколько? Пять минут? Десять? Это настоящая трагедия, не сомневаюсь. Не всякий мужчина переживёт такое, даже утешаясь с дрессированным сусликом, или что там у тебя в кровати. Но я прошу тебя отложить ненадолго свой траур. Потому что У НАС ТУТ, БЛЯДЬ, ВОЙНА!

— Ключевое слово «у вас». У вас война — ВЫ, БЛЯДЬ, И ВОЮЙТЕ! — рявкнул я в ответ.

— Вот, значит, ты как… — Ольгин голос наполнился ледяным спокойствием, — ну что же, в таком случае не смею отвлекать. Иди, покорми её, лоток почисть, блох вычеши. Коммуна без тебя обойдется. Обойдёшься ли ты без Коммуны?

И удалилась, выражая гордой спиной неминуемые последствия. Правда, я смотрел ниже, так что эффект несколько смазался.

Кажется, времени у меня осталось немного. В Коммуне нет законов как таковых, только неформализованный свод правил «так принято» и «так не принято». Но это даже хуже. Принудить коммунара делать то, что он не хочет, формально нельзя. Но в рамках размытого «общественного соглашения о правильном» я сейчас совершил смертный грех — поставил свои личные интересы выше интересов Коммуны. Это хуже, чем Председателю на стол насрать и знаменем подтереться. Это покушение на основы. Плохой я человек. Не читать мне больше лекций здешним детишкам. Не знаю, предусмотрены ли репрессивные меры к таким, как я, но они что-нибудь придумают. Надо поторопиться.