Разговор в резиденции Гитлера вели вчетвером, если не считать адъютанта, который стенографировал беседу: в рейхе существовало правило записывать каждое слово, произнесенное фюрером. Кроме рейхсмаршала Геринга, Гиммлера был еще фельдмаршал Кейтель из верховного командования вооруженных сил рейха. Гитлер был раздражен сообщением Гиммлера, но после первой вспышки заговорил спокойнее. Он все еще был уверен в благополучном исходе восточной кампании. Геринг поддакивал фюреру.
Расположились в круглой чайной комнате, венчавшей «Адлерсхорст» — «Орлиное гнездо». Замок был построен на вершине угрюмой и недоступной скалы в средневековом стиле. Построили его перед самой войной специально для фюрера. Отсюда Адольф Гитлер намеревался управлять миром. Из окон чайной комнаты на все четыре стороны открывались необъятные горные дали. Погода стояла ясная — ни дымки, ни облаков. С высоты «Адлерсхорста» видны были австрийские, итальянские, швейцарские Альпы. Утверждали, что в особо ясную погоду отсюда можно увидеть и французские Альпы. Собеседникам уже мерещилось, что весь мир лежит у их ног.
— Сталину уже ничто не поможет! Россия скоро перестанет существовать. Скоро некому будет слушать зашифрованные радиограммы. Их заглушат звуки фанфар, которые возвестят миру о нашей победе. Да, да! Обещаю в этом году поставить Россию на колени. Наши войска у берегов Волги, в предгорьях Кавказа. И тем не менее надо уничтожить всех, кто осмелился поднять нож, чтобы ударить в спину великой Германии…
Гитлер потребовал судить арестованных в военно-полевых судах. Действовать надо быстро и беспощадно. Обычные суды не годятся. К тому же следствие нужно вести в тайне. Признания арестованных добывать любыми мерами… Здесь Геринг и ввернул предложение, ради которого прилетел в Берхтесгаден. Поддакивая фюреру, он сказал:
— Мой фюрер, поручите это дело военным трибуналам военно-воздушных сил. Главным обвинителем мог бы стать старший прокурор Манфред Редер. Я уверен, он оправдает ваше доверие…
Гитлер согласился и приказал докладывать ему о ходе следствия каждый вечер, независимо от того, где он будет находиться — в Берлине, в Берхтесгадене или в главной ставке «Вольфшанце» среди Мазурских озер.
— Я надеюсь на тебя, Герман, — сказал он и, обращаясь к другим, добавил: — Не забывайте: где начинается гестапо — кончается гуманность… Мужчин вешать, для женщин оставить гильотину. С жизнью должен распрощаться каждый, на которого упадет хотя бы тень подозрения.
Гитлер вскочил, наэлектризованный собственными словами, и быстро заходил по круглой комнате. Остальные, не отрывая глаз, следили за каждым его движением.
На допросах заключенные подвергались самым изощренным пыткам. Как ни следили за арестованными, Йон Зиг, веселый, неунывающий Зиг, каким его знали всегда, нашел момент покончить самоубийством. Так же как и Герберт Грассе. Их нашли в камерах мертвыми.
Многие стремились уйти из жизни, предпочитая смерть мучениям средневековых пыток. Вальтера Хуземана, твердившего одно «не знаю», избивали в продолжение долгих часов. Криминальный комиссар прервал допрос. «Подумайте, — сказал он, — минуту-другую, может быть, вспомните и назовете соучастников. Иначе все начнется сначала…»
Следователь знал: ожидание пыток действует куда сильнее, чем сами пытки. Утомленный допросом криминальный комиссар отошел к окну. В этот момент Хуземан бросился к следователю, схватил его и вместе с ним пытался выброситься из окна. Ударом плеча он выбил стекло, осколки брызгами разлетелись в стороны. Разверзлась спасительная бездна, еще мгновение, и он утянет туда своего мучителя. Криминальный комиссар закричал, вырываясь из железных объятий узника. И вдруг Хуземан потерял силы — осколок, торчавший из рамы, впился в плечо, повредил нерв, рука безжизненно повисла. Вбежавшие охранники успели схватить заключенного.
Трижды пытался покончить с собой доктор Кумеров, тот, что работал инженером в научно-исследовательском институте «Лёве опта радио», и трижды это ему не удавалось сделать. Сначала он разбил очки, пытался проглотить стеклянное крошево. Ему сделали промывание и спасли. Ради чего? В слове «спасли» звучала жестокая ирония. Потом он пробовал вскрыть вены концом иголки. Тоже заметили. А мысль заключенного упорно работала, он перетянул ниткой пальцы на ногах, чтобы вызвать гангрену.
Его «спасли» в третий раз, чтобы продолжать пытки.
Но вдруг, без видимых причин, пытки на Принц-Альбрехтштрассе прекратились.
Следствие по делу Шульце-Бойзена вели два криминальных советника: сотрудник следственного отдела гестапо оберштурмбаннфюрер СС Панцингер и его помощник Копкоф, специалист по коммунистическим подпольным организациям. Как ни строга была охрана, заключенным все же удавалось обмениваться тюремными новостями. Харро Шульце-Бойзена пытали особенно жестоко — зажимали руки в тиски, применяли «испанские сапоги» времен инквизиции, обжигали глаза ультрафиолетовыми лучами, сочетая средневековую и современную технику пыток. Харро молчал, и было ясно, что он ничего не скажет. Но вдруг на одном из допросов Харро заговорил. Следователь Копкоф записал в протокол его показания:
«Обер-лейтенант Шульце-Бойзен утверждал, что, работая в министерстве авиации, похитил, сфотографировал и положил обратно в сейф некоторые совершенно секретные документы, составлявшие исключительно важные государственные тайны. Фотокопии документов он переправил в Стокгольм, где они и находятся сейчас у надежных людей. В любой момент они могут быть переданы представителям Англии или Советской России. Несомненно, что опубликование документов подорвет престиж германского правительства, вызовет негодование внутри страны. Шульце-Бойзен сказал следователю: если власти не хотят, чтобы компрометирующие их материалы попали в руки военных противников Германии, он, Харро Шульце-Бойзен, готов содействовать этому при выполнении двух непременных условий. Первое: следователи должны немедленно прекратить пытки всех арестованных. Второе: в случае, если военный суд вынесет смертный приговор кому-нибудь из заключенных, то приговор этот не должен приводиться в исполнение в течение года, то есть не ранее первого января сорок четвертого года…»
«О каких документах вы говорите? — спросил обеспокоенный следователь. — У кого они находятся?»
Шульце-Бойзен отказался отвечать на вопросы Копкофа. Он объяснил, что копии документов остаются единственным средством защитить арестованных от произвола гестапо. Харро добавил, и Копкоф тоже записал это в протокол допроса:
«Если господин рейхсмаршал Геринг желает узнать, о каких именно документах идет речь, пусть он лично просмотрит и вспомнит наиболее секретные материалы, лежащие в сейфах архива его министерства».
Конечно, следователь Копкоф немедленно доложил обо всем своему прямому начальнику Панцингеру. Ошеломляющее известие тут же стало известно начальнику гестапо Мюллеру, от него — Гиммлеру, дальше Герингу и в тот же день было доложено Гитлеру.
«Возможно, это умный шантаж, Шульце-Бойзен хочет избавиться от неприятных допросов», — предположил Гиммлер, когда Геринг позвонил ему в управление безопасности.
«А если он действительно располагает секретными документами и способен осуществить угрозу? — спросил Геринг. — От него всего можно ожидать! Не решив этого вопроса, мы не можем начинать судебный процесс!»
Рейхсмаршал Геринг больше других опасался разоблачений. Его сейфы хранили такие тайны, из которых любая могла стать в руках противника бомбой замедленного действия. Ярость и тревога охватили рейхсмаршала.
«Я предлагаю нещадно сечь этого мальчишку! Бить до тех пор, пока он не скажет, где документы. Бить, бить и никаких условий!» — гремел он.
Гиммлер согласился. Харро Шульце-Бойзена повели в подвал, сорвали с него куртку, бросили на скамью и принялись сечь плетью из бегемотовой кожи. Когда экзекуция прекратилась, он с трудом поднялся со скамьи и, прислонившись к стене, сказал:
