— Ну? —поощрительно спросила женщина, улыбнувшись.

Афоня смотрел в её смеющиеся глаза и не мог оторваться. Он стоял, словно парализованный, с бутылкой шотландского виски в руке и ощущал, как страх его разрастается снежной лавиной и переходит в ужас. Сам не зная отчего, он боялся эту дамочку до крика, до ступора, до обморока, со всеми готовыми вытечь отсюда последствиями. Он давным-давно забыл, что "ну" в последние годы говорил женщинам он, а не женщины ему. Цыкин уже не думал о сексе, ему хотелось только одного: оказаться где-нибудь далеко отсюда. Он чувствовал, что дело вообще не в его сексуальной состоятельности или несостоятельности. Речь идёт о чем-то другом, гораздо более страшном.

Вслед за этим пришло понимание, что дамочка знает всё, что он испытывает, видит его насквозь. И не улыбалась она ему, она смеялась над ним, наверное, с самого начала. А теперь уже хохотала во всю глотку, откровенно и страшно.

Глаза её разъехались ещё шире и оказались где-то возле ушей, теперь уже точно по разные стороны головы, как у рыбы. На их месте оказалась уродливо утолщенная переносица. Афоня хрипло вскрикнул и неловко запустил в женщину бутылкой. В ту же секунду ведьма исчезла.

Цыкин затравленно озирался. Пятясь, он шагнул было к двери, но внезапно почувствовал, что за спиной у него кто-то есть. Отскочив, резко повернулся и успел заметить, что это был мужчина. Но тот мгновенно раздвоился, разделившись на два полупрозрачных призрака. Один остался перед дверью, а другой с небольшим запозданием вновь оказался у Афони за спиной, словно прикрепленный к его лопаткам длинным гибким стержнем. Одновременно кто-то сильно ударил Цыкина сзади ногой в левый бок, по почке.

Боль не оставляла места спасительной мысли, что все это происходит в кошмарном сне. По своей дикости и, одновременно, пронзительной реальности события походили на жуткий наркотический глюк. Но наркотиками Цыкин баловался только в ранней молодости и сумел не перешагнуть опасную черту. Тогда что это было? Почему это страшное творилось именно с ним?

Цыкин вспомнил про пистолет. Дед у него был героем Гражданской войны, в семнадцать лет командовал партизанским отрядом. Старый дедов "маузер", ухоженный и всегда готовый к работе, лежал за диванной подушкой. Шарахаясь из стороны в сторону, Афоня добрался до противоположной стены комнаты и обессиленно рухнул на диван. Приваливаться к спинке он, однако, не стал. "Маузер" был здесь, недалеко, стоило только отвести назад правую руку. Но призраки исчезли, и он не спешил. Пусть только какая-нибудь из этих тварей покажется...

Но в комнате было тихо, слышался только мирный городской шум за окном. Цыкин унял задрожавшую нижнюю челюсть. Сумасшествие... Белая горячка... Не может быть, не так уж много он пил. Неужели вот так сходят с ума?

Неожиданно кто-то завозился в шифоньере. Цыкин вздрогнул, сдерживая желание схватить "маузер". Щелкнули задвижки, и обе дверцы шкафа широко распахнулись. Раздвигая в стороны Афонины вечерние костюмы, из шифоньера вышел человек, которого бандит сразу же узнал. Это был первый в его жизни убитый.

Цыкин никогда не был самым сильным в школьно-дворовых подростковых стаях. Никогда не был признанным вожаком. Но всегда был самым задиристым. Афоня очень любил натравить всю компанию на какого-нибудь случайного прохожего. Просто так, чтобы ощутить свою власть, своё умение управлять событиями. Кореша-бугаи подсмеивались над ним, вожак презирал, но он-то, Цыкин, знал, кто верховодит в стае на самом деле.

Так было и в тот раз. Поймали в переулке какого-то немолодого очкарика, разбили стекляшки ему прямо на физиономии. Тот, дурак, всё никак не хотел покориться, перейти на униженный тон. Попросил бы сразу пожалобнее, чтобы отпустили, отделался бы от силы одним пинком. Но он всё рыпался, и унизить его потому требовалось по-настоящему, чтобы знал, по чьей земле ходит. Память отказывалась восстанавливать, что же требовал от него тогда распалившийся Афоня. Что-то гадкое, грязное. А потом, когда вся стая забивала очкарика ногами, его животные крики и хруст ломаемых костей уже не могли их остановить.

Вожаку дали восемь лет, Афоня отделался тремя годами условно. Но он отдавал себе отчет, кто на самом деле отвечает за эту смерть.

Мертвый очкарик стоял молча, глядя на Цыкина с насмешкой и презрением. Волосы его были измазаны влажной рыжей глиной. Почерневшая кожа на щеке лопнула, и было видно, что во рту у него копошатся черви. На нем был один из лучших Афониных костюмов. Постояв так немного, он медленно двинулся по направлению к дивану.

Также медленно, как в страшном сне, Афонина рука потянулась к оружию. Бесконечно медленно она доставала из-за подушки "маузер", наводила его на приближавшийся ужас и снимала оружие с предохранителя. Уже совсем отрешенно Цыкин смотрел, как пляшет от сильной отдачи кисть, как пули вырывают из мертвеца куски зеленоватого мяса, не причиняя ему, по всем законам жанра, никакого вреда...

С этого момента его уши словно заложило ватой, он перестал слышать и воспринимать звуки. В его сознании вместо этого включился иной слуховой канал, словно абонент, которому долго звонили, наконец снял трубку. Поначалу Афоня не разобрал никаких слов, слышалось только дыхание и ещё почему-то позевывание.

Дверь отворилась, и в комнату вбежали помощник и охранник. Они что-то говорили, испуганно глядя на Афоню и лежавший посреди комнаты костюм, продырявленный в четырех местах. Мертвец исчез из квартиры и из сознания Цыкина. Но не насовсем, а словно спрятался в подсознании, дожидаясь удобного момента. Цыкин ещё чувствовал его близость.

А в ушах у Афони зазвучали слова.

— Долго же я спала, — с удовольствием произнес мужской голос, чем-то похожий на голос самого Цыкина.

— Кто ты? Л испуганно прошептал он вслух.

— Я —твоя совесть, —с милицейскими интонациями произнес голос. — Хватит, браток, теперь ты от меня не отделаешься. Будем жить вместе. Только боюсь, что недолго. Уж очень много ты нашалил без моего контроля.

Помощник о чем-то спрашивал, беззвучно шевеля губами.

— Взгляни на этих ублюдков, — сказала совесть. — Каждый из них в отдельности заслужил пулю. Давай их пристрелим?

Афоня хотел запротестовать, но остекленевшими от ужаса глазами увидел, как рука с "маузером" помимо его воли поднимается. У охранника в руках был автомат. Наверное, поэтому сметливая совесть бандита убила его первым. Помощник бросился бежать, но следующая пуля догнала его в коридоре, разбив затылок.

— Ну вот, молодец. Теперь нам никто не мешает, — удовлетворенно сказала совесть. —Теперь займемся тобой. Подойди-ка к зеркалу. Посмотри на себя хорошенько.

В зеркале перед ним предстало бледное до синевы лицо, безумные глаза... Это был лик сумасшедшего, буйного и смертельно опасного.

— Эх, Афоня, Афоня, — по-хозяйски вздохнула взявшая бразды правления совесть. -— Ну что с таким делать, а? Угадай с трех раз. Для самых одаренных подсказываю: "маузер" в правой руке.

— Нет, — прошептал Цыкин.

— Ты должен помочь обществу, Афоня. Общество парализовано демократическими свободами и не скоро поймет, что таких, как ты, надо пристреливать, как бешеных собак. Будь человеком, возьми этот труд на себя. Ведь тебе не надо доказывать, что ты виноват? Смотри, это делается вот так.

Афонино отражение в зеркале встретилось глазами с Цыкиным, кивнуло ему, словно прощаясь, приставило тяжелый "маузер" к виску и нажало спусковой крючок. Бандит увидел, как брызнула на руку кровь, как на мгновение наполовину вылезли глаза от повысившегося внутричерепного давления, как с другой стороны вместе с пулей вылетела добрая половина черепа... Отражение опустило оружие и продолжало стоять перед Цыкиным с разбитой головой и помертвевшими глазами. По зелёно-голубому халату текла, впитываясь, темно-красная кровь.

Но сам Афоня был ещё жив. Его собственная рука с оружием была опущена вниз, ствол смотрел в импортный линолеум. Он был жив и, странное дело, ещё хотел жить. Поэтому, когда не подчиняющаяся ему более рука стала поднимать оружие к виску точь-в точь так, как это только что сделало отражение, Афоня заплакал и взмолился: