— Ну и как?

— Мы тоже кое-чему научились.

— Бред какой-то, — Штази откинулся на спинку кресла. — Какая-то малонаучная фантастика. Лесник, и ты, что, на самом деле ей веришь?

Ирина наскоро сотворила астом, протянула к Штази веревочки и заставила развернуться к себе. А потом аккуратно приложила его головой об стол. Лицом. Но не слишком сильно.

— Твою мать! — глаза у Штази были чуть не на затылке.

— Не ушиблись? — сочувственно спросила Ирина. — А то могу повторить. Для особо тупых.

— Тихо, тихо, девочка, — вмешался Лесник. — Ты поосторожней со старшими по званию. И сильно, надо сказать, старшими. Хотя аргумент, конечно, убойный. Ну что, Штази, она тебе внятно объяснила. Заметь, еще месяц назад я наизусть знал, что она умеет и чего не умеет. Ничего подобного она не умела. Я ее такому не учил. Потому что сам не умею.

Он обернулся к Ирине.

— Ладно, Оленька. Мы все поняли. Связь как обычно. Если что-то срочное, я сам тебя найду. Спасибо. И — до свидания.

Ирина встала, подчеркнуто церемонно отдала старшему по званию честь и вышла на улицу. Воздух был несвеж и влажен — такое впечатление, что им уже несколько раз дышали, — и московская давящая городская жара только-только набирала обороты. На душе у Ирины было неспокойно. Только вчера договорились не пускать информацию никуда — ни выше, ни ниже, ни в сторону. И первое, с чего она начала свой нынешний день, это встреча с Лесником. И ладно бы только с Лесником. Еще этот Штази. Ирине он совсем не понравился. Леснику, конечно, виднее, но что-то тут не так. Что-то тут не чисто.

Ох, нахлебаюсь я с этой двойной лояльностью, подумала Ирина, шагая вниз по Пятницкой, в сторону ближайшей станции метро. Так все было просто. Был Лесник, и никого кроме Лесника. А теперь… Ну что ж, поживем — увидим.

Главное, чтоб Штази и ему подобные не влезли туда, куда им лезть совсем не надо.

А если влезут — что тогда ты станешь делать? Рано или поздно придется выбирать.

Веничка Лихачёв по вечерам бегая трусцой. Веничке было тридцать восемь лет, у него начало отрастать аккуратное округлое пузико, что при узких плечах и широковатом тазе создавало эффект и вовсе отвратный. Веничка перестал радоваться тому, что видел в зеркале, а поскольку человек он был системный и упорный и кроме того, любил нравиться людям – всяким людям, жене, дочке-старшекласснице, сотрудницам на работе, проходящим по улице мимо девушкам даже старушкам в метро — Веничка решил вести здоровый образ жизни и вот уже целых две недели вёл. Заставить себя встать утром на полтора часа раньше обычного времени Лихачёв был не в силах, и по этой причине вся спортивная часть здорового образа жизни автоматически перекочевала на вечер. Жил он очень удобно — по московским меркам — на улице Дружбы, неподалеку от китайского посольства. Кругом сплошная зелень и до Воробьевых гор рукой подать. Так что позаниматься гимнастикой и пробежаться было где. А потом вернуться домой к законному стакану ряженки, с медом, чтобы не перегружать желудок на ночь, и к ночному сеансу по видео.

12 сентября 1999 года Веничка Лихачёв вышел, как обычно, ровно в десять часов вечера из обшарпанного подъезда брежневской девятиэтажки и побежал к университетской высотке. У центральной, выходящей на смотровую площадку аллеи он свернул сначала на узкую боковую дорожку, добежал по ней до Университетского проспекта и пересек его, направившись к своему любимому скверику. Пробежал по знакомой аллейке, свернул поддеревья и принялся выполнять гимнастический комплекс.

Упражнялся он примерно минут двадцать. В это время в окрестностях университета народу почитай что и не было вовсе. Прошла какая-то бабушка, едва поспевая за подвизгивавшим от нетерпения при виде очередного дерева песиком. Потом быстрым шагом, чуть ли не бегом пропорхнули две студентки, и Веничка задвигался быстрее, оглядывая из темноты ритмично вспыхивающие под каждым фонарем обтянутые светлыми брючками попки. Потом минут десять никого не было.

Деревья приглушали шум изредка проскакивающих по улице Косыгина машин, пробежал, устало подвывая, троллейбус. Воздух был свеж и прозрачен. Потом стало совсем тихо. Веничка закончил упражнения для пресса и мышц спины и перешел к приседаниям. Картинка пустынной аллеи, скрываясь всякий раз, как Веничка приседал на пятках, за плотной невысокой стенкой стриженного под гоблина кустарника, замелькала отдельными, а впрочем совершенно неразличимыми кадрами. Потом в этом импровизированном стробоскопическом кино появился некий интерес. По другой стороне аллеи шел молодой человек в дешевой синтетической ветровке и легких брюках из того же материала, в белых запачканных грязью кроссовках и, судя по всему, изрядно выпивший. Его то и дело заносило влево, но направление он держал с потешной пьяной сосредоточенностью, ориентируясь, очевидно, по ярко-белой линии бордюра вдоль расположенной в центре аллеи клумбы, поматывая после каждого виража головой, пожимая плечами, выговаривая вслух отдельные, никак не связанные между собой слова — и всякий раз, уходя ниже линии видимости, Веничка уже предвкушал очередной забавный кадр.

Он присел в последний раз, и тут вдруг над аллеей что-то сухо и словно бы не по-живому щелкнуло как электрический разряд, успел подумать Веничка. Была ли вспышка, он ни сразу, ни потом точно вспомнить не мог. Или была вроде как и не вспышка, а даже слегка потемнело, как будто в фонарях ослабло на долю секунды и тут же выправилось напряжение. Но когда Веничка встал, никаких изменений в пейзаже заметно уже не было. За одним исключением. Подвыпивший молодой человек на другой стороне аллеи пропал. То есть совершенно.

Поначалу Лихачёв подумал — а что он, собственно, должен был в такой ситуации подумать? Шел пьяный человек, а потом его не стало. Значит, куда он делся? Ответ простой и однозначный —упал. И лежит, набирается сил для дальнейшей борьбы с земным тяготением. Но, во-первых, парень был не настолько пьян, чтобы упасть и остаться лежать на посыпанной красной гранитной крошкой аллее трупом. Шел он очень целеустремленно, на ногах, пусть не слишком твердо, но все- таки держался. А потому, упав, должен был как минимум выругаться, а как максимум, попытаться вернуться к прямо – ну пусть не очень прямо, но хождению. А во-вторых, даже если бы он упал и решил не вставать, а заночевать, где господь приложил, его должно было быть видно. Чахлые петунии, выпестованные садовниками на клумбе, поднимались от земли от силы сантиметров на пятнадцать и густыми зарослями не видели себя, наверное, даже в самых розовых снах. Плюс два сантиметра беленого известью бордюрчика. Будь молодой человек хоть краснокожий индеец, хоть пластун Второго Терского отдельного казачьего полка, спрятаться ему там было бы негде.

Был ещё вариант, что он упал через такие же точно, стриженые кусты на другой стороне и отлеживается теперь в засаде. Но тротуар за клумбой был широкий, а шел парень прямо вдоль бордюра и на резкие прыжки с перекатами был явно неспособен.

Лихачёв выбрался из-за кустов и пошел через аллею к тому месту, где в последний раз видел парня. Свет был неяркий, желтоватый, от деревьев по краям аллеи падали густые черные тени, и в воздухе пахло чем-то странным, вроде как озоном после грозы, но кроме озона —хотя какая гроза, не было никакой грозы — был и ещё какой-то запах, не слишком явный, но неотвязный, и Веничка на ходу мучительно соображал, чем это здесь пахнет.

Ещё издалека он заметил на том месте, где пропал молодой человек, тёмное пятно —причем не на земле. То есть на земле, конечно, но не плоское, а вроде как кучу тряпья. У Лихачёва отлегло было от сердца — значит, всё-таки он пьян сильнее, чем кажется. Значит, он всё-таки упал и даже дергаться не стал, чтобы подняться на ноги. Вот, зараза, пьянь подзаборная, а я-то из-за него чуть инфаркт не схлопотал. Но почему же я его с той стороны не заметил? Ведь должен же был...