Осмотрев документ, Кружилин удивился:

— А верно, не испортил…

Теперь мне было хоть в огонь, и я отрезал:

— Я и на развод не испорчу!

— На какой развод?

— А на ваш!

— Ты что, щенок, болтаешь? — свечой взвился передо мной Кружилин. — Может, тебе язык укоротить?

— Вася! — умоляюще прошептала Гутя.

— Гляди, я живо! Так и отхвачу!

Тут меня затрясло как в лихорадке. Быстро спрятав свою книгу в стол, весь вспыхнув, я выпалил жениху в лицо, совсем как делают мальчишки:

— Да не быть вам вместе! Не быть!

Я бросился к дверям, но оттуда еще раз крикнул обалдевшему жениху:

— Не быть!

Прибежав домой, я скрылся в своем убежище на сеновале.

Не знаю, как отнеслись к моему дерзкому поступку в волисполкоме. Скорее всего, удивленно развели руками: дескать, мальчишество — только и всего…

Всю ночь я гадал: кто эта Гутя, откуда она и как занесло ее в наш край? И мучительно доискивался до причин, толкнувших ее на замужество. Что помешало ей, несомненно, умной девушке, разглядеть ничтожного Кружилина? Может быть, она одинока и поддалась уговорам своей подруги и попадьи? В своих мечтаниях о Гуте я, бывало, часто вызволял ее из какой-нибудь беды. Теперь же мне казалось, что я не в мечтаниях, а на самом деле помогу ей избавиться от ненавистного краснобая. У меня так и не появилось никакого обнадеживающего замысла, но все равно я уснул с некоторым предчувствием скорой своей победы.

Вечером в богатом доме Плотниковых, где квартировал Кружилин, состоялась шумная свадьба. Но утром там произошло чрезвычайное событие, потрясшее все село. Весть о нем разнесло будто ветром:

— Кружилин застрелился!

Таких историй в наших местах еще не случалось никогда. Невесты, бывало, убегали не только из-под венца, но и в брачную ночь. А женихи, те после свадьбы лишь буянили с похмелья да от какой-то скрытой досады…

К дому Плотниковых бросилось немало любопытных. Я обгонял многих, будто Кружилин больше, чем кому-либо, был мне близок и дорог. Я так спешил, что не успевал заговорить даже со встречными, уже побывавшими в доме Плотниковых, и узнать, отчего же Кружилин решил расквитаться со своей жизнью.

Только в доме Плотниковых я узнал без особого облегчения, что слух о самоубийстве Кружилина, как говорится, слегка преувеличен — не иначе людьми, жаждущими драматических событий. Из спальни вышел сам товарищ Бородуля и ворчливо заговорил со всеми, кто проник на кухню:

— Ну, зачем сбежались-то? Зачем?

— Дак знать бы надо, — ответил один из любопытных. — Как и што? Больно уж чудно: сразу после свадьбы.

— Ну, стрелялся, это верно! Ну и что? — ворчливо ответил Бородуля и пояснил: — Ночью невеста от него сбежала, вот какое дело. А он сдуру задумал попугать ее. Форсун поганый! Вот сюда, в плечо, чтобы не помереть, выстрелил. Ну, кровищи, правда, много натекло…

Бородуля разогнал народ и велел закрыть ворота. Но мне он все же позволил заглянуть в дверь спальни. Кружилин лежал на железной кровати на правом боку, забинтованный до шеи, бледный, с закрытыми глазами; его правую руку, считая пульс, держал сидящий рядом врач, а чуть поодаль сестра милосердия готовила шприц. У окна, глядя на улицу, словно стыдясь происходящей в спальне сцены, стоял мой отец…

Накануне весь вечер я страдал от зависти к краснобаю Кружилину, теперь же он вызвал у меня одно отвращение. Возвращаясь в волисполком, я на вопросы припоздавших любопытных лишь махал рукой и отвечал кратко, с презрительностью товарища Бородули:

— А-а, форсун поганый! Жив!

Еще издали я заметил, что глухие тесовые ворота поповского двора раскрыты настежь. Что-то внезапно толкнуло меня изменить свой путь. И как раз в то время, когда я поравнялся с поповским двором, из него выехала пара лошадей, запряженных в ходок. В пестерьке сидела Гутя в сером клетчатом пальто и темной шляпке. Рядом с ходком шли попадья и ее дочь, наперебой договаривая Гуте какие-то прощальные слова. «Уезжает!» — пронзило меня, как иглой; я остановился, чтобы, может быть, последний раз увидеть Гутю в лицо. И удивительное дело, словно почувствовав мое желание, она тут же обернулась и прощально помахала мне рукой в перчатке.

— Гуть-тя! — вырвалось из моей груди. — Гуть-тя!

Но она не слышала моего свиста-крика…

…Отцу все же стало известно, скорее всего от самого товарища Бородули, о моей дерзкой выходке после заключения брачного союза между Кружилиным и Гутей.

— А ведь уберег ты ее своим предсказаньем, — сказал мне отец, когда мы оказались наедине. — Погорячился, конечно, а все же заставил ее задуматься. Сама сказала. Вот ее заявление о разводе. Возьми и разведи.

Тогда было достаточно заявления о разводе с одной стороны; никаких разбирательств не производилось, тем более в суде.

…Я видел, что отец смущенно мнется, не решаясь, должно быть, заговорить со мной о моей выходке. Возможно, он догадался о ее причине, но всякое обсуждение ее, этой причины, означало бы что-то совершенно новое в наших отношениях. Может быть, для отца и было некоторой неожиданностью, что я уже достиг знаменательного, самого светлого рубежа в своей жизни, но эта неожиданность его, несомненно, порадовала.

— А вырос ты за это лето, — сказал он мне с особой значительностью. — Теперь ты уже кое-что понимаешь в жизни. Но не думай, что все в ней постиг! Она всегда, до самой старости, будет удивлять тебя своими тайнами и причудами!

Опустив взгляд, я спросил:

— И всегда тыкать носом в землю?

— Ну, не-ет! Иногда и вознесет. А чаще — да, носом в землю…

— И всегда умываться юшкой?

— А без этого не знать и счастья!

…Вскоре исчез из села Кружилин; сказывали, уехал лечиться в Барнаул, а вернее, от стыда подальше.

Я всю зиму ждал Гутю. Почему надеялся на ее возвращение — не знаю. Ждал я ее и весной, когда в наших местах просохли дороги. Но ее дорога, вероятно, далеко обходила наш край.

За зиму со мной, вероятно, произошли большие перемены. Все сослуживцы стали относиться ко мне без всякой снисходительности: они уже не считали меня мальчишкой. Мне шел четырнадцатый год, я был рослым, быстрым на ногу, деятельным, зачастую даже горячим, и, не раздумывая, брался за любое дело. А служебных и комсомольских дел было много — знай носись с утра до ночи.

Весной следующего, двадцать третьего года я понял, что мои ожидания новой встречи с Гутей напрасны. Ее уже не будет никогда. Это произошло как раз в те дни, когда отец неожиданно объявил, что его срочно переводят в село Красноярское на Алее. Там произошел несчастный случай: начальник волостной милиции по своей оплошности застрелился на охоте. Отец ускакал в Красноярское, а через неделю туда отправилась и вся наша семья.

Мне трудно было прощаться с товарищем Бородулей, который уже стал для меня вторым человеком после отца, с волисполкомовскими сослуживцами, с друзьями-комсомольцами, да и со всеми Большими Бутырками. И особенно грустно было оттого, что я, уезжая, терял дело, какое ставило меня в равное положение со взрослыми, и опять становился обыкновенным деревенским мальчишкой.

Но я ошибся, в Красноярке (так сокращенно называл я село на Алее) у меня появилось новое, еще более значительное дело. Я стал, по существу, внештатным сотрудником волостной милиции.

…Переехав в Красноярку, наша семья поселилась в опустевшем после гибели бывшего начальника милиции просторном крестовом доме, какие раньше ставились для больших сибирских семей. Он стоял рядом с высоким, как сторожевая башня, двухэтажным домом, занятым милицией в годы гражданской войны после бегства какого-то богача. Я прибыл на новое местожительство двумя днями позже семьи — с домашним скарбом и коровой, да еще со своей тайной грустью.

На другой же день, после завтрака, будто стараясь чем-то поразвлечь меня, отец позвал знакомиться с местом его новой службы. Легко было догадаться: отец рад, что я наконец-то оказался вольной птицей, хочет еще более приблизить меня к себе и приобщить к своей работе. Было приятно, что он видит во мне не только сына, но и товарища, друга, от которого можно ожидать деятельного соучастия в нелегкой службе.