Между тем вскоре в «Литературной газете» появилась первая рецензия на «Белую березу»; написана она была не критиком, а поэтом С. П. Щипачевым, что меня и поразило, и обрадовало. С. П. Щипачев сказал о моей книге, которая его тронула, свое взволнованное слово. Это было сделано истинно по-писательски, с большой радостью за успех младшего товарища по оружию. Впрочем, не замедлила появиться и большая рецензия в «Правде», что было для меня полнейшей неожиданностью.

Осенью Ф. И. Панферов принял самое горячее участие в моей судьбе, какое принимал в судьбах многих молодых писателей. Он выхлопотал мне место в хорошем санатории под Москвой, раздобыв дорогие и редкие лекарства, применявшиеся для лечения туберкулеза. Однажды он навестил меня в санатории и привез мне авторские экземпляры «Белой березы», только что вышедшей в свет. Незабываемый день! В то время я очень боялся сырого климата Прибалтики и сказал Федору Ивановичу, что хотел бы перебраться на постоянное жительство в один из русских городов Поволжья. Федор Иванович тут же пообещал похлопотать об удовлетворении моей просьбы. Я был тогда, как говорится, на седьмом небе.

Но мне так и не удалось поселиться на великой русской реке. В конце марта 1948 года состоялось заседание Советского правительства, на котором присуждались Сталинские премии за художественные произведения. Когда речь зашла обо мне, Сталин спросил:

— Говорят, он болен?

Ему ответил Ф. И. Панферов.

— Надо лечить, — сказал Сталин.

Меня немедленно вызвали в Москву, где я прошел тщательное медицинское обследование. Потом отправили на лечение в Крым, а когда вернулся оттуда — мне вручили ключ от новой квартиры в Москве…

С юных лет меня, коренного сибиряка, всегда волновала идея заселения ковыльных просторов родного Алтая, его горных долин, оглашаемых рокотом и плеском бурных речек, бесконечной таежной глухомани, где природой упрятаны несметные драгоценные клады. Тогда, только начиная пробовать свои силы в литературе, я немало побродил по этим, дорогим моему сердцу, заповедным и прекрасным землям. Едешь, бывало, день-деньской по безлюдной степи, и хотя она несказанно очаровывает тебя своим раздольем, — что всегда сладостно русской вольнолюбивой душе, — манит тебя в далекую даль миражами, ласкает твой слух певучей и нескончаемой птичьей мелодией, — а все равно вдруг остановишься и пожалеешь: «Только людей мало…»

Конечно, я понимал: всему, как говорится в народе, свое время. Но мне, нетерпеливому по натуре, всегда казалось несправедливым, даже обидным, что историческое движение русского народа за «каменный пояс», начатое легендарным Ермаком, в наш век невиданных и смелых преобразований идет все же медленно. Ну, скажем, медленнее, чем хотелось бы…

Когда же долгожданное движение, преодолевая труднопроходимое бездорожье, начало зажигать огни во многих местах Сибири, когда легли через верблюжьи тропы железные рельсы, вспыхнуло зарево над коксовыми печами и поднялись заводские трубы в сибирской угольной кладовой, — для нас, сибиряков, как бы счастливо закончилась пора тягостной отдаленности от исконной России, откуда вышли наши предки, и мы гораздо сильнее, чем прежде, почувствовали сопричастность со всеми великими начинаниями, какие зарождались не нашей прародине. И тогда мы поняли, что край сибирский дальний отныне ожидают огромные, благодатные перемены, которые отразятся на всей нашей жизни. Как ни странно, но осуществлению наших мечтаний не помешала даже война. Наоборот, она подняла тысячи людей и вместе с их заводами двинула в Сибирь…

В годы войны мне посчастливилось воевать в рядах своих земляков, и поэтому я хорошо знаю, что даже во время тяжелых испытаний их никогда не оставляла великая дума. Все они, веря в победу, в часы затишья вели разговоры не только о войне, но очень часто и о своей жизни после войны, о будущем своей родной Сибири. Моих земляков никогда не оставляли мечты увидеть родной край еще более обновленным, обжитым, цветущим. Здесь мне невольно вспоминается замечательная повесть Валентина Овечкина «С фронтовым приветом», в которой с редкой достоверностью воспроизведены солдатские раздумья и заботы о том, как надо хозяйствовать на земле после Победы. Так и мои однополчане-сибиряки: готовя оружие к бою, они чаще всего говорили между прочим о еще далеком мирном труде.

Вспоминается один случай на Смоленщине, послуживший мне тогда основой для небольшого фронтового рассказа. Около прифронтовой, совершенно обезлюдевшей деревеньки, в которой уцелело всего три избы, созрела рожь. Командир роты предложил солдатам: «Надо убрать. Косы есть. Скоро мы пойдем дальше, а сюда возвратятся хозяева, увидят убранные полоски — и нам спасибо скажут». И с какой же пленительной радостью косили солдаты рожь у той деревеньки!

Освоение земель и недр Сибири всегда было неугасимой мечтой прежде всего сибиряков, отлично знавших, какими огромными производительными силами обладает их родной край. Именно эта народная мечта в конечном счете стала родоначальницей той идеи и творческой силы, какие позволили нашей партии провозгласить грандиозные программы преобразования восточных земель нашего государства.

Но еще задолго до того, как прозвучал дерзкий трудовой клич, сзывающий народ на неслыханно грандиозное дело, в центральной печати с необычайной новизной зазвучало одно слово, которое взбудоражило сибиряков, болеющих душой за свою землю. Это слово — целина.

Тогда я еще был занят трудной работой над завершением «Белой березы», но хорошо помню, как всем существом стал ощущать то таинственное волнение, какое непременно предшествует зарождению новой творческой мысли. Ведь речь-то шла о судьбе моего родного края, а я всегда испытываю к нему истинное сыновнее чувство.

И вот наконец-то прозвучал большой колокол!

Его вещий голос взволновал весь советский народ. Я побывал тогда на нескольких предприятиях Москвы и своими глазами видел, какой живой отклик нашел клич партии в народе. Всюду царило необычайное оживление и начинались сборы молодежи в дальние края. Не было отбою от желающих принять участие в освоении целины. Полнейшее добровольчество, какое наблюдается лишь в дни больших народных событий, было основой начавшегося величайшего движения молодого поколения советской страны на целинные просторы.

Не везде, конечно, умело справлялись со сложной организационной работой, какую потребовало это массовое патриотическое добровольчество. Чего греха таить, кое-где были допущены досадные ошибки в отборе людей, но ведь дело-то для всех было новым, непривычным, а приходилось спешить — приближалась весна. В движении на целинные земли вовлекалась главным образом рабочая молодежь, в большинстве своем не имеющая никакого представления о труде земледельца. Тогда мне думалось, что на целину должно бы отправиться не меньше и молодых сельчан, особенно из южных и западных областей страны. (Мы знаем, что кое-кто именно из городской молодежи, не сумев обвыкнуть в непривычных сельских условиях, научиться работать от зари до зари, то днем, то ночью, под открытым небом, в любую непогодь, вскоре и распростился с целиной.) Однако общее впечатление от тех памятных дней у меня осталось самое отрадное, убедившее меня в том, что начатая битва за хлеб на целинных просторах закончится большой победой. Это чувство отрады, должно быть, еще более усилило мое памятное творческое волнение.

Вообще тогда взволнованы были многие писатели, особенно те, кто особо интересуется трудовой и хозяйственной жизнью народа. Обостренное проявление нашей молодежью гражданственности, ее стремление посвятить Отчизне души прекрасные порывы, не могло не пробудить их творческого интереса. Хорошо понимая, что освоение целинных земель и вдохновенный патриотический порыв молодежи навсегда войдет в нашу историю как одно из величайших общественных явлений, писатели не хотели оставаться в стороне от всколыхнувших всю страну событий. Помню, в Центральном доме литераторов состоялось большое собрание писателей. В прекрасном старинном зале было произнесено немало горячих и деловых речей. Не обошлось, как водится, и без краснобайства. Один известный писатель, величественно поднявшись над трибуной во весь огромный рост, театрально бил себя в грудь и произносил монолог: