Тяжело вспоминать те дни.

В Сетовке главным карьеристом, с наслаждением творившим беззаконие, оказался секретарь партийной ячейки. Еще в начале зимы он стал настойчиво добиваться ускорения коллективизации в селе. Кстати, она шла неплохо, но секретаря партячейки это не удовлетворяло. В январе же, окрыленный решениями Сибкрайкома, он решил выслужиться так, чтобы прогреметь по всему Алтаю. Что началось тогда в Сетовке! С утра до ночи во всех концах большого села, растянувшегося на много верст, шли напряженнейшие собрания, на которых секретарь партячейки и его подручные, используя самые недостойные приемы, старались объединить в колхоз всех сельчан подряд! Особенно сопротивлявшихся насилию в самое неурочное время (чтобы пострашнее было!) вызывали в сельсовет, где перегибщики вели с упрямыми недостойные коммунистов разговоры, которые начинались обычно с печально известной фразы:

— Ты за Советскую власть?

Если же крестьянин и тут продолжал упорствовать, ему припоминали, что лет пять назад он нанимал безродного паренька в батраки не только на страду, но и до осени. Крестьянин чувствовал, что дело принимает самый дурной оборот, и подписывал любезно заготовленное для него заявление…

Кажется, в середине февраля перегибщики решили провести особенно впечатляющую операцию устрашения упрямых. Однажды к нескольким дворам без всякого предупреждения с утра подогнали подводы, заставили плачущих людей в невероятной поспешности собраться в дорогу и, не разрешив взять с собой даже самое необходимое, отправили обозом невесть куда. Напуганные беззаконием, боясь за судьбы своих семей, крестьяне Сетовки толпами понесли перегибщикам свои заявления о вступлении в колхоз.

Вскоре после этой незаконной операции состоялось собрание сельского актива. Самодовольно рассказав о последних «успехах» коллективизации, секретарь партячейки призвал всех активистов еще более подналечь, чтобы закончить ее первыми в районе. После его речи все долго и угрюмо молчали. И тут я, как говорится, очертя голову, со всей своей горячностью, а может, и запальчивостью выступил против незаконных, авантюристических действий местных властей, извращающих идею коллективизации.

Слух о моем резком выступлении на собрании конечно же немедленно разнесся по всей Сетовке. Это мое выступление давало перегибщикам возможность придраться ко мне и обвинить меня во всех грехах, тем более что оно не было застенографировано: при известном желании мне можно было приписать любые слова. Но я хорохорился, не понимая, какие меня ожидают неприятности. Однако нашлись умные люди, которые посоветовали мне убраться поскорее и подальше от беды.

До сих пор не могу понять, почему меня тогда не сунули в одни сани с раскулаченными, а отпустили восвояси. Должно быть, решили: пусть этот горлопан, мечтающий стать писателем, поскорее скроется с глаз долой.

Морозным мартовским утром наш поезд, идущий из Бийска в Новосибирск, остановился на станции Алтайской — недалеко от Барнаула, на другой стороне Оби. Я вышел из вагона и, по всегдашней привычке, прежде всего бросился за газетами. У ларька стояла большая очередь. На первых полосах газет свежо чернели слова: «Головокружение от успехов». Все расходились от ларька быстро и молча.

Статья была за подписью И. Сталина. Я ее прочел не сходя с места. В ней ясно и определенно заявлялось, что колхозы нельзя насаждать силой, что в процессе их создания никому, кроме наших врагов, не нужны недостойные угрозы по отношению к крестьянам. Первой моей мыслью было сбегать в вагон, схватить свои вещички и немедленно вернуться в Сетовку. Но какой-то голос подсказывал мне не делать этого…

В конце лета я распрощался с Сибирью и в удрученном состоянии уехал на родину жены — в Татарию, в село Рыбная Слобода на Каме. С осени стал учительствовать в Урахче, недалеко от Рыбной.

Русские деревни Прикамья во многом отличались от сибирских сел. В них все было для меня новым, непривычным, все, как говорится, не по нраву. Я долго и тяжко скучал по Сибири. И поэтому, быть может, мне особенно хотелось писать о сибирской деревне.

Но то, что происходило в Сетовке, все еще не укладывалось в моей голове. Не имея литературного опыта, обескураженный событиями последней зимы, я не осмеливался взяться за описание их в своей первой книге даже и после того, как некоторые обстоятельства, связанные с перегибами в деревне, несколько прояснились и получили оценку в статье И. Сталина. На душе от тех событий все еще оставался горчайший осадок, мешающий осмыслить их глубоко и описать со спокойной суровостью. И тогда я невольно обратился памятью к Верх-Камышенке, где, как мне казалось, великое дело преобразования деревни начиналось более разумно, во всяком случае без насилия над крестьянином, который, естественно, не мог легко, лишь по чьей-то указке, расстаться со своим извечным хозяйственным и бытовым укладом.

Я решил написать повесть о самом начале великого перелома, о самых первых, не всегда уверенных, но сделанных по своему желанию, вполне самостоятельных шагах сибирского крестьянина по новому пути. События в Верх-Камышенке казались мне тогда вполне ясными; понятными; описывая их, я мог несколько удовлетворить и свой неутихающий внутренний протест против того, что произошло в Сибири последней зимой.

Берясь за создание повести, мне надо было знать, как начиналась коллективизация не только в одной Верх-Камышенке и даже не только в одной Сибири. Я этого не знал. Надо было обладать большой и самой разнообразной информацией о событиях того времени. Я такой информацией не обладал. С моим весьма скромным багажом знаний и впечатлений нельзя было, конечно, создать широкие, правдивые, типические картины начала социалистических преобразований в сельском хозяйстве страны. Но писать-то мне хотелось! И хотя мне были известны непреложные законы литературы, я почему-то все же решил: для создания повести мне с лихвой хватит и того, что сохранилось в моей памяти об одной-единственной сибирской деревне. «Опишу все, как было, что видел своими глазами, и этого будет достаточно, — наивно рассуждал я тогда сам с собой. — Ведь вот Горький, он описывал все, как было…»

Одним словом, работая над первой повестью, я допустил такие просчеты и ошибки, какие характерны для многих молодых писателей, создающих первые книги. Слишком часто я оказывался пленником своих впечатлений, впечатлений одной зимы, и не мог подняться над ними, чтобы оглянуться во времени и пространстве. Однако где-то в моем сознании и тогда уже таилась и давала о себе знать мысль, что надо вырываться из этого плена, если я хочу создать художественное произведение, и эта мысль вступала в борение с моими впечатлениями о Верх-Камышенке. Поэтому я и не назвал ее в повести; там описана, на фоне пейзажа, полюбившегося мне в детстве, некая Сосновка. Той же мысли я обязан и тем, что не стал давать своим героям подлинные имена. Наконец, в процессе работы над повестью у меня далеко не все получалось так, как было в действительности. Без моего желания и каких-либо усилий мои недавние наблюдения странным образом сами собой переплавлялись в моем сознании в никогда не виданные мною, но реальные картины. В такие минуты я все более оказывался во власти своего внезапного разыгравшегося воображения и всегда подчинялся ему с удовольствием и радостью. Вот и получилась у меня первая повесть, к сожалению, из неумелого сплава подлинных фактов и картин, являющихся исключительно плодом вымысла.

Не обошлось у меня, конечно, и без некоторых литературных влияний, особенно в языке. В то время молодая советская литература, особенно о деревне, очень сильно засорялась разным словесным мусором, портящим прекрасный, яркий, цветистый язык русского народа. К сожалению, несмотря на предостережение А. М. Горького, и я по молодости не уберегся от этого опасного поветрия, о чем теперь и сожалею.

Повесть «Наследство» была закончена в конце февраля 1931 года. Естественно, мне хотелось как можно скорее увидеть ее книгой.