…Через неделю я уже вновь постреливал из хорошего одноствольного дробовика, найденного в амбарном арсенале. Неприятное происшествие было напрочь позабыто: охотничья страсть разгорелась с новой силой.
Свежий мед
Моя служба в волисполкоме шла успешно. Кроме ведения журналов «входящих» и «исходящих» бумаг, заготовки конвертов и рассылки почты, меня со временем стали загружать и перепиской многочисленных директив, имевших, по заверениям их сочинителей, огромное значение для Советской власти в деревне. У многих тогда чесались руки от директивного зуда!
Не меньше других любил сочинять директивы и товарищ Бородуля. Он был убежден, что у него они получаются наиболее содержательными и крепкими по стилю. Действительно, его директивы всегда были устрашающими, грозными, но, к сожалению, в отношении грамотности весьма далекими от совершенства. Когда-то давно товарищ Бородуля, вероятно, неплохо овладел самой начальной грамотой, но в дальнейшем за неимением свободного времени не успел набить руку в работе с пером.
Переписывал директивы товарища Бородули обычно делопроизводитель Плотников, молодой человек, вероятно, окончивший гимназию и даже сочинявший стихи. В его распоряжении находилась старенькая пишущая машинка «Ундервуд». Молодому человеку очень надоедало стучать на ней одним пальцем, и однажды он сочинил стихи о своей нелегкой доле:
«Ундервуд» мой, «Ундервуд»,
Оцени хоть ты мой труд.
Бью по буквам, как кулик.
День томительно велик!
Плотников всегда потешался над директивами товарища Бородули, особенно в его отсутствие, и подбивал потешаться всех остальных в канцелярии. Прерывая работу, он как бы между прочим прочитывал вслух какую-нибудь фразу из очередной директивы и заливался на весь дом счастливым смехом. Его поддерживали кто как мог и смел: хихиканьем, коротким смешком, утробным стоном или какой-то болезненной икотой. Гоготать вовсю побаивались. Возможно, многих смущало мое поведение: один я никогда не смеялся над товарищем Бородулей, а лишь еще усерднее углублялся в свои бумаги. Мне не нравилось, что сотрудники канцелярии насмешничают над председателем волисполкома. В эти минуты я всегда вспоминал своего отца, который тоже не был силен в грамоте. И мне думалось, что смеяться над товарищем Бородулей — все равно что смеяться над отцом.
Но в машинке «Ундервуд», возможно, в соответствии с желаниями Плотникова довольно часто случались большие и малые поломки. И тогда размножать директивы товарища Бородули приходилось от руки, чаще всего — мне.
Окончив всего пять классов, я и сам-то, конечно, не был большим грамотеем, но уже частенько замечал в директивах корявые фразы, неточные или некрасивые слова. И во мне все бунтовало против того, чтобы повторять их без конца. Сначала я осторожненько, а затем все смелее и смелее начал вносить в директивы свои поправки: где выброшу ненужное слово и вставлю нужное, где изменю построение фразы…
Мое самовольничанье вскоре было замечено Иваном Ивановичем, заведующим канцелярией. Он долго кряхтел, просматривая копии директив, написанных моей рукой, и затем, подозвав меня, спросил мрачно:
— Ты что же, парень, делаешь? Самовольно редактируешь директивы товарища Бородули? Как у него вот здесь написано, а? А как у тебя?
— Но так грамотнее, — возразил я осторожно.
— Мало ли что! А ты пиши так, как у него написано!
— Чтобы и там, на местах, смеялись?
— Ну, и посмеются — не беда.
— А я не хочу, чтобы смеялись над товарищем Бородулей! — не стерпев, выкрикнул я на всю канцелярию. — Он у нас кто? Он у нас — власть! Ну и нечего смеяться!
— Тогда так: придется доложить, — с угрюмой жестокостью решил Иван Иванович. — Пойдем-ка к нему вместе…
Товарищ Бородуля долго и внимательно сличал свой оригинал директивы с моей копией, а Иван Иванович иногда угодливо подсказывал, водя своим перстом:
— Вот тут… И тут…
— Ну и что же? — Закончив свое изучение, товарищ Бородуля грозно посмотрел на заведующего канцелярией. — И я хотел так написать, как у него, но второпях у меня так не вышло. Везде у него складнее, чем у меня, ведь он окончил пять классов в Романове! А я всего одну зиму учился в школе. Можно сказать, настоящий самоучка! — И тут он совсем другим тоном обратился ко мне: — Не бойся, подправляй слог, если надо, только не тайком. Мне показывай.
С той поры я стал часто работать совместно с товарищем Бородулей. Написав очередную директиву, он звал меня к себе и говорил:
— Садись и перепиши на свой лад. Да не бойся, смелее подправляй.
Не все мои поправки нравились товарищу Бородуле: он считал, что некоторые смягченные мною фразы теряли, по его выражению, убойность, без которой директива — не есть директива. Со временем товарищ Бородуля ради убыстрения дела стал зазывать меня в свой кабинет и, закрыв дверь на крюк, диктовать мне свои директивы. При этом он гораздо легче соглашался на поправки.
Однажды он сказал мне:
— А ведь идет у нас дело! Раньше с меня, бывало, сто потов сойдет, пока мучаюсь над одной директивой. А тут, оказывается, все так просто! — И вдруг спросил: — Но скажи-ка, как ты один из всей канцелярии посмел исправлять мои директивы? Не боялся? Молодец, когда так…
Со временем вышло, что я оказался даже в роли адъютанта товарища Бородули. Дел у него всегда было много, он не успевал в течение дня побывать в нужных местах и лично отдать нужные приказы. Он начал давать мне самые различные поручения. Выполняя их, я носился в дежурном ходке не только по Большим Бутыркам, но иногда и по другим селам волости. Посылая в какое-нибудь село с важным пакетом, он наказывал вручить его под расписку лично адресату, а на словах — добавить еще кое-какие распоряжения, возникшие у него уже после того, как пакет был заляпан сургучными печатями. Потом, окончательно уверовав в мою строгую исполнительность, товарищ Бородуля стал посылать меня уже только с устными приказами. Иногда товарищ Бородуля отправлял меня в поездку даже на своей лихой паре, что было, как я считал, наивысшим знаком доверия ко мне с его стороны.
Именно он, товарищ Бородуля, однажды после очередной моей удачной поездки сказал мне:
— Тебе-ка надо в союз молодежи…
Будто стыдясь правды, я ответил растерянно:
— Но мне нет еще даже тринадцати…
— Прибавь годок. Ты вон какой рослый.
— А разве… так можно?
— Ну, невелик тут грех, невелик…
И все устроилось очень быстро. Через денек я встретился с секретарем комсомольской ячейки — он работал заведующим Народным домом — и без всяких проволочек стал обладателем комсомольского билета из толстой картонки, сложенной вдвое; на внутренней ее стороне отчетливо выделялись крупные печатные буквы «РКСМ» и красовалась пятиконечная звезда. Прижимая билет к груди, я во всю прыть бежал домой, а там, не говоря ни слова, долго прыгал почти до потолка и кружился по кухне. Немало озадачив домашних, я наконец-то выпалил:
— Вступил!
В тот день я вновь повзрослел, как при поступлении на службу в волисполком, и не только на один год, как значилось в билете. Так что за свой обман я не чувствовал никакой вины перед комсомолом. А вскоре я узнал, что тогда многие юные граждане Советской страны, стараясь быть в первых рядах ее строителей, прибавляли себе годы в комсомольских билетах. Спустя немного так же поступил и мой младший брат Фаддей…
Особенно обрадовался моему вступлению в комсомол отец. Он долго расспрашивал меня о том, что делают и собираются делать комсомольцы в селе. Я почувствовал, что отныне становлюсь товарищем отца.
Порадовался и председатель Бородуля.
— Поздравляю, дорогой товарищ, со вступлением в ряды Российского Коммунистического Союза Молодежи! — сказал он мне торжественно, крепко пожимая руку на глазах у всех сотрудников нашей канцелярии, а потом добавил не совсем понятное: — Ну, теперь держись! В нашем полку прибыло!
