Хорош был Егорша в эти минуты! И в нем, оказывается, таился охотничий азарт, который я всегда высоко ценил в людях. Когда он вылез на берег и подал мне уточку, я тут же сказал ему:
— Это твоя. Я себе сейчас убью.
Он поглядел на меня, удивляясь моей щедрости.
— Ладно дак, — ответил он затем. — Ты только бей, я откуда угодно достану. Глубоко будет — сплаваю.
Удачный выстрел так и всколыхнул во мне утихшую было за лето охотничью страсть. А тут еще Егорша своим азартом словно подлил маслица в огонь: весь я загорелся изнутри, до горячей дрожи в руках.
— Погоди, сейчас я заряжу…
Из рога я отсыпал порох в медную — из гильзы — мерку, стараясь не обронить ни одной порошинки, и высыпал его в правый ствол. Всячески расхваливая уточку, у которой Егорша расправлял на земле крылья, я как-то незаметно для себя развернул в руках ружье и загнал комок пакли не в правый, куда только что засыпал порох, а в левый, пустой ствол. Второпях и в волнении я не спохватился, а дальше все так и пошло — ошибка за ошибкой. Помня, куда загнана пакля, вторую мерку пороха я, естественно, высыпал опять-таки в правый ствол. Потом загнал туда моточек пакли. Итак, в правом стволе у меня оказалось два пороховых заряда…
Заряжая ружье и оживленно болтая с Егоршей, я не забывал, конечно, поглядывать на ближайшую озерную заводь. Однако вести наблюдение мешали камыши. Подготовив ружье к бою, я немедленно отправился дальше прибрежной тропкой. Через сотню шагов в камышах оказалась проредина с ботничком у берега. Я бросился к ботничку, откуда можно было хорошо осмотреть большую часть плеса. И только я опустился к урезу, как сразу же заметил: в реденький камыш за плесом быстро уходила молодая утка.
— Видел? — заговорил я шепотом с Егоршей, едва тот оказался рядом. — Заметила нас и скрылась! Знаешь что, Егорша? Сяду-ка я в ботничек и выгоню ее из камыша, а там и хлопну!
Дно ботничка оказалось по щиколотку залитым водой. Это меня нисколько не смутило. В воде плавала узенькая дощечка, которая вполне могла сойти за весло.
— А как ты грести будешь, с ружьем-то? — забеспокоился Егорша. — Давай я буду грести, а ты — впереди.
Я возразил:
— Еще потонем вдвоем-то!
Ботничек в самом деле для двоих был слишком мал и ненадежен. Егорша вывел его со мною за камыши и развернул носом вперед. Конечно, грести дощечкой, да еще с ружьем на шее, было неловко. Но ботничек все же легко скользил по цветущей воде, раздвигая широкие листья лилий. Вдруг я заметил, что молодая утка, должно быть растерявшись, почему-то выскочила из камышей на плес и, спеша, потянулась в его дальний край. Словом, сама вылезла на выстрел.
И тут было везенье. Я быстро снял с шеи ружье и взвел правый курок…
Выстрелом меня опрокинуло на дно ботничка, а руку, чуть не вырвав из плеча, отбросило за борт. Не могу понять, каким чудом я все же удержал в ней ружье. Через несколько секунд, кое-как придя в себя, я приподнялся на дне ботничка и увидел, что правый ствол оторван от казенника, а конец его сильно раздут. Ружье было навсегда испорчено.
На берегу после тщательного осмотра ружья Егорша заговорил:
— Куда же его теперь?
— Куда хошь, — ответил я другу. — Домой мне с ним являться нельзя. Увидит мать — все пропало.
— Может, у нас его спрятать?
— Да чего его прятать? Утопить, и все!
— Давай сюда!
И Егорша утопил ружье в озере.
Теперь у нас была общая тайна, а это многое значит для мальчишеской дружбы…
Едва мы перебрались через залив в село, нас встретили ребята с нашей улицы. Среди них был и Фадик. Увидев, что я без ружья, он удивился.
— Кто же там стрелял? Два раза…
Я молча пожал плечами, а Егорша подтвердил:
— Да, кто-то стрелял, а кто — не знаем.
— Я пойду к Егорше, — сказал я брату. — Скажи там дома…
У нас была сумка из мешковины, полная свежих, сверкающих белизной корней камыша, а под ними — убитая утка и мои припасы. Угостив ребят любимым лакомством, я добавил, обращаясь к брату:
— Может, у Егорши и заночую.
Я не боялся, что мать как-то дознается о моей оплошности на охоте, — дознаться о ней, когда ружье утоплено, было невозможно. Однако я знал, что у матери необычайно зоркий глаз: по выражению лица она могла заметить, что со мной случилось что-то неприятное. Поэтому я и решил, пока не успокоюсь окончательно, не являться домой.
Егоршиной матери не оказалось дома. Егорша слазил в погреб, достал кринку простокваши, и мы быстро пообедали. Но ведь надо было, не теряя времени, ощипать и выпотрошить утку, иначе она могла протухнуть от жары.
Едва мы устроились на чурбанах в углу двора, где высилась поленница дров, к нам тихим шагом, совсем незаметно приблизилась полячка. Она ласково заулыбалась и заговорила быстро-быстро. Из ее слов, пожалуй, только лишь каждое десятое звучало как русское слово, а точнее — напоминало его чем-нибудь по звучанию. Между тем мне показалось, что я очень хорошо ее понимаю: всеми черточками своего оживленного, привлекательного лица, несмотря на коричневые пятна на щеках, выражением своих ясных, искрящихся глаз она подсказывала, как надо понимать каждое ее слово. И мне невольно подумалось, что с таким редким даром ей совершенно легко было изъясняться с отцом Егорши где-то в Польше. Отец Егорши, встретив эту женщину, не мог, конечно, не оценить удивительной открытости ее перед людьми, ее поразительного дара доносить до них, даже не знавших ее языка, все, что она хотела донести…
— Она просит отдать ей утку, — сказал я Егорше, будто был у нее толмачом. — И она все сделает.
— Да я слышу, — ответил Егорша.
— Ну и отдай!
Полячка обрадовалась, когда Егорша наконец-то отдал ей утку, тут же присела рядом с нами на дрова и, расхвалив нашу добычу на своем странном, но довольно понятном языке, очень ловко и аккуратно принялась за дело. Она сидела с нами не более получаса, но успела понравиться мне еще и своим умением делать с изяществом даже такую неизящную работу, как потрошение убитой утки. Полячка оказалась, кроме всего прочего, и дотошной, и догадливой. Она нашла даже дробинку в тушке утки и воскликнула:
— А-а, бах, бах!
Егорша отнес утку в погреб, но полячка и тогда не ушла от нас, а попросила камышовых рожков — корней, оказывается, она знала, что они съедобны. «Все знает, — подумалось мне. — Смышле-еная!» И мне еще более стало удивительным, что такая умная женщина, встретив отца Егорши, решила расстаться с родными, с родным краем и отправиться в Сибирь. «Вот это любовь!» — восторгался я, наблюдая за полячкой. Хрумкая и словно чувствуя, что я думаю о ней, она несколько раз останавливала на мне свой мягкий светящийся взгляд. Потом заговорила на своем языке, ласково касаясь ладонью моей правой, отчего-то немного горевшей щеки:
— Больно? Очень больно?
Ночевали мы с Егоршей в прохладной кладовочке. Всю ночь мне снились разные молодые женщины, живущие в каких-то далеких краях, но я знал, что все они полячки, у всех мягкие, ласковые руки, и все они касались моей правой щеки. И мне было очень приятно от их ласки…
Утром, едва мы вышли из кладовочки, я спросил своего дружка:
— Что у меня со щекой?
— О-о! — поразился Егорша. — Горит?
— Огнем пылает!
— Дак это, должно, от пороха…
В доме Егорши нашлось небольшое зеркальце. Взглянув в него при ярком утреннем солнце, я обомлел: вся моя правая щека была красной, воспаленной, вся в мелких гнойничках, в них очень хорошо виднелись порошинки.
— Выковыривай! — взмолился я перед Егоршей.
Егорша раздобыл у матери иголку и сказал, собираясь взяться за непривычное дело:
— Ладно, что в глаз не попало.
Операция продолжалась не менее часа. Мы работали с Егоршей посменно: каждая порошинка удалялась из гнойничка с трудом. Вся моя правая щека была исковыряна иголкой и кое-где кровоточила. Удивляюсь, как все в конце концов обошлось благополучно. И даже догадливая мать так-таки не дозналась, что произошло со мною на озере.
