Писать приходилось только ночами, после того как выдохнешься на работе в редакции. Обстановка в конце тридцатых годов, надо сказать, была весьма неблагоприятной для творчества. Приходилось постоянно жить в необычайном напряжении. Как и все, я не был в состоянии понять, что происходит вокруг; многое невольно вызывало внутренний протест. И все же надо было, как говорил А. Фадеев, «жить и исполнять свои обязанности». Эту последнюю фразу из «Разгрома» я написал на отдельном листке и вывесил над своим домашним письменным столом.

Некоторые мои друзья считали, что я, увлекаясь темой гражданской войны, сознательно ухожу от современности. Но они ошибались. Я был уверен, что поступаю правильно. Меня не смущало то, что о гражданской войне было написано уже немало талантливых произведений. Как известно, в те годы то в одном, то в другом месте полыхали военные пожары, в воздухе чувствовалось обжигающее дыхание приближающейся большой войны. Ясно, что она была неизбежной, что она вот-вот разразится и на границах нашей Страны. О чем же прежде всего надо было писать в те дни? Да конечно же о том, как еще на заре Советской власти наши люди, голодные, оборванные, плохо вооруженные, защищали ее от разномастных вражеских полчищ и, если требовалось, жертвовали ради нее своей жизнью. О том, что Советская власть, едва появившись на свет, пробудила у наших людей патриотизм особого рода, гораздо выше и ярче того, каким они уже давно прославились во всем мире, когда приходилось с оружием в руках защищать свое Отечество. В природе патриотизма наших людей после победы Великой Октябрьской социалистической революции, несомненно, появилось много нового. На что способны люди, исповедующие идеи социализма, щедро одаренные благами свободного общества, широко открывшие глаза в светлые дали будущего? Это и было, по моему тогдашнему разумению, главной и самой злободневной темой для советской литературы.

В апреле 1940 года состоялась наша последняя встреча с А. С. Новиковым-Прибоем. Я приехал в Москву на расширенный пленум Правления Союза писателей СССР, посвященный памяти В. В. Маяковского. В дни пленума состоялась закладка памятника поэту — трибуну революции.

Встретив меня, Алексей Силыч спросил с некоторым упреком:

— Что-то о вас ни слуху ни духу?

— Выполнял свою пятилетку!

— А-а! — Он сразу же вспомнил, как советовал потратить пять лет на самообразование. — Ну и как? Выполнили? Теперь-то пишете? Хотя раз приехали на пленум, значит, не забросили…

После закладки памятника мы шли по улице Горького к центру столицы, и Алексей Силыч с живейшим интересом расспрашивал о том, что мне удалось написать в последнее время, когда я вновь занялся литературной работой, и о моих творческих планах на будущее. Узнав, что меня увлекла тема гражданской войны, Алексей Силыч с раздумьем заметил:

— Это сейчас горячая тема. Надо больше писать о том, как наши люди могут сражаться за Советскую власть. Ведь в воздухе пахнет войной.

…Раз уж пришлось упомянуть о поездке в Москву на закладку памятника В. В. Маяковскому, надо рассказать и о том, как я оказался членом Союза писателей СССР. Когда в печати появились, один за другим, несколько моих рассказов и главы из повести «Бессмертие», татарские писатели, не дожидаясь выхода в свет моих книжек, в марте 1933 года приняли меня членом Союза писателей СССР. Осенью меня освободили от работы в газете, назначили руководителем русской секции Союза писателей Татарии и одновременно — редактором русского альманаха. Более года, кажется, мне посчастливилось работать, как члену Правления Союза, рука об руку с Мусой Джалилем, возглавляющим Союз писателей Татарии: о нем я храню самые теплые воспоминания как о незаурядном поэте, человеке высокой интеллигентности и большой культуры.

Судьба моих новых произведений складывалась счастливо, хотя и не без некоторых осложнений. Летом 1940 года наконец-то вышел в Казани небольшой сборничек рассказов «В половодье», а осенью — и повесть «Бессмертие». К моим книжкам неожиданно проявили интерес в Национальной комиссии Союза писателей СССР, которую возглавляли тогда П. Скосырев и Н. Чертова. Решено было провести обсуждение повести «Бессмертие», что делалось в те времена не часто. Обсуждение состоялось в январе 1941 года, на котором моей повести была дана положительная оценка. Все выступавшие писатели рекомендовали ее к переизданию в Москве. Через несколько дней в «Литературной газете» появилась большая рецензия О. Колесниковой — «Правдивая повесть». Но вот в «Новом мире» повесть вызвала раздражение и резкие нападки. Рецензент утверждал даже, что татарское издательство зря затратило бумагу на ее издание. Меня больше всего удивило, что редакция солидного журнала почему-то очень уж быстро откликнулась на выход в свет где-то в провинции небольшой книжечки начинающего писателя — такого за ней прежде не замечалось. Удивил, конечно, и-тон весьма примитивной, поверхностной и разносной рецензии, необычайной даже для нравов того сурового времени.

Вскоре я получил из издательства «Советский писатель» предложение переиздать не только повесть, — но и все мои рассказы. В мае книга была принята к печати. Тогда же по повести была подготовлена литературно-музыкальная композиция и начались передачи по радио.

Но тут и на нашей земле загремела война.

Естественно, все издательские планы были пересмотрены. Вместо сборника в августе вышла лишь повесть «Бессмертие». Весь ее довольно большой для военного времени тираж был направлен, главным образом, в воинские части, сражавшиеся под Москвой. Один знакомый солдат-фронтовик рассказывал мне, как ее раздавали в части, формировавшейся на окраине столицы. Он даже сохранил книжку до наших дней. Видел я ее и у одного командира на фронте.

После войны повесть «Бессмертие» переиздавалась много раз, и не только в нашей стране, но и в зарубежных странах. Ее издали даже во Вьетнаме, в тяжелые для него дни, что мне особенно приятно. Да и сейчас наши издательства нередко затрачивают на нее бумагу и не считают, что делают это зря…

…Нет, увлекаясь темой гражданской войны, я не уходил от современности. Наоборот, приближался к ней. Да и писал-то я не только ведь о давно отгремевших битвах, но и о недавних боях у озера Хасан. Я одновременно встречался и с солдатами революции, утвердившими на нашей земле Советскую власть, и с их сыновьями, солдатами Красной Армии, которым уже пришлось защищать ее от иноземных захватчиков. И мне было ясно, что в природе советского патриотизма нет ничего случайного, временного. Все, что было порождено в нем революцией, все живо, все действует и получает дальнейшее развитие. Сравнивая подвиги отцов и их сыновей, я легко убеждался, что новое поколение советских людей в моральном отношении отлично подготовлено к грядущей, неизбежной войне, что оно способно на любые подвиги во имя своей Родины.

Тихим вечером 21 июня 1941 года несколько русских писателей, живущих в Казани, встречались со своими читателями в одном из домов отдыха на Волге. Я рассказал о том, что начал писать большой сибирский роман, и прочитал из него отрывки. Мои друзья читали стихи. Вернулись мы в Казань поздней ночью. Мой ближайший друг поэт Бруно Зернит жил на далекой городской окраине, и поэтому я предложил ему скоротать остаток ночи в моей комнатушке, — той осенью у меня умерла жена, я жил с десятилетним сынишкой и еще с трудом переносил одиночество. Почти до рассвета мы проговорили о встрече с читателями, о своей работе и своих тревогах: возвращаясь домой, мы видели, как проходили один за другим воинские эшелоны на запад, к Москве. А утром мы узнали о вероломном нападении фашистской армии Гитлера на нашу землю.

Я был «белобилетником»: сначала мне давали отсрочки от призыва, как учителю сельской школы, а позднее вообще сняли с воинского учета по болезни. В районном военкомате, куда я пробился, кажется, лишь через день, меня записали в особый список и приказали ждать. Но проходила неделя за неделей, а меня не вызывали; военкомат был занят отправкой в армию прежде всего тех, кто состоял на воинском учете. О том, чтобы попасть на фронт в качестве газетчика, я не смел мечтать, зная, что в Москве достаточно известных писателей. Только месяца через два меня вызвали в военкомат, признали годным к выполнению священного гражданского долга и вновь поставили на воинский учет.