Торопясь с обучением Насти, я вскоре начал заставлять ее писать отдельные буквы и слова. Первым словом, как обычно в букварях, было «мама». Когда Настя старательно вывела это прекрасное слово в своей тетрадке, она вдруг разрыдалась и упала грудью на столик. Я понял, что нечаянно растревожил Настю, и начал всячески утешать девочку — ласкать ладонью ее русую голову с двумя косичками, ее плечи, ее руки…

На следующий день спозаранку, как водилось в деревне, в наш дом неожиданно заявились принаряженные дядя Тимофей и его Анка. Кланяясь чуть не в пояс, они долго благодарили отца за пригульного коня, а также и за то, что с помощью сельского Совета он заставил сестер Тимофея вернуть им корову, овец, поросенка, десяток кур и дать до новины два мешка пшеницы. Потом гости принялись расхваливать и нас, комсомольцев, за восстановление разрушенного подворья.

Несколько раз Анка добавляла от себя:

— И Настенька помогала. Золотые руки!

Потом дядя Тимофей, помявшись, прижимая руки к груди, обратился к отцу с неожиданной просьбой:

— Семен Леонтьич, отдайте нам ее, девочку-то…

— Она нам дочкой будет, — добавила Анка.

— Все по закону сделаем. Удочерим.

— Своих детей у нас нет и не будет, — стыдливо сказала Анка. — Загубленная я навеки. А ее выращу, может, и замолю свой грех.

— У нас ей хорошо будет, — пообещал дядя Тимофей. — Все будет для нее… А нам — утешение в старости. Мы так обсудили. Настенька, слушай-ка, хочешь нашей дочкой быть?

И Настя, сделав шаг вперед, согнулась, закрыла лицо ладонями и заплакала навзрыд, но не с болью, а облегченно…

С той поры у меня завелись друзья и в Красноярке. Мы стали вместе рыбачить на Алее, ходить по ягоды, а когда на выгоне выгорели от летнего зноя травы — водить коней в ночное. Сидя у костров, мы пересказывали друг другу все книжки, какие нам удалось уже прочесть, и многие сказки, слышанные от старых людей. Густая темнота вокруг костра, где мы сидели или полулежали, разные ночные шорохи в кустах, похрапывание коней и позвякивание ботал на их шеях, внезапное шараханье в воздухе над огнем совы или какой другой птицы — все это придавало самой обычной ночи ту сладостную таинственность, от которой то тревожится, то радостно стучит мальчишеское сердце.

Вместе с нами в ночное иногда отправлялся и дядя Тимофей. Он очень заботился о коне, полученном из рук моего отца.

— Я за него, пригульного, в полном ответе, — говаривал дядя Тимофей.

…Однажды, слушая рассказ дяди Тимофея о войне с немцами, о том, как они травили наших солдат газами, мы улеглись у костра лишь к полуночи и все уснули очень крепко. Один дядя Тимофей спал вполглаза: заботливо сторожил коней.

И сторожил неспроста. С весны уже случилось несколько угонов коней, принадлежащих крестьянам разных приалейских селений.

Отец говорил, что угонами занимается небольшая банда: за один раз она угоняет не более четырех или пяти лошадей, что позволяет банде быстро уходить в казахскую степь, где и теряются ее следы. Вероятно, банда сбывает коней каким-то перекупщикам, а те отправляют их в глубь Прииртышья, где они после отдыха и нагула идут в продажу. Отцу уже удалось определить маршрут банды, но изловить ее было не так-то просто. Даже в голой степи она успевала внезапно исчезнуть, будто уходила под землю.

Дядя Тимофей боялся, конечно, прежде всего за своего коня. Он лишь иногда задремывал ненадолго, но и тогда ухо держал востро, чутко прислушиваясь к ночным звукам. Все кони, приведенные в ночное, обычно не разбредались далеко и кормились спокойно, наслаждаясь сочным луговым разнотравьем. Редко слышались удары копыт о землю, когда спутанные кони привередничали, выискивая особенно хорошие кормовые места, да глуховатое звяканье ботал. Но однажды, уже на самой зорьке, дядя Тимофей, успокоясь, задремал с устатку покрепче, чем всегда, и вдруг его так и бросило в дрожь — с дороги, что была совсем недалеко от затухшего костерка, донесло конский топот. Лошадь удалялась мелкой рысцой; стало быть, ее погонял ездок.

Не теряя ни одной секунды, дядя Тимофей вскочил с земли. Он не стал будить и пугать нас, а выбежал за сотню шагов к луговой дороге, но на ней никого не видно было — верховой уже скрылся. Дядя Тимофей, не возвращаясь к костру, бросился искать коней всех своих юных друзей. При свете уже разгорающейся зари он обошел ближние кормовые угодья вокруг нашей ночевки и, по его расчетам, нашел всех коней. Возвращался он к костру успокоенным, но все же разбудил нас и сообщил о каком-то конном человеке, проехавшем мимо дорогой.

Мы бросились искать и собирать своих коней. Позднее всех к стану вернулся Гришка Ряженцев, но только с двумя меринами, и сообщил растерянно:

— Карьки нигде нету!

Вскоре после того, как мы возвратились в село, к нашему дому явился Нефед Ряженцев, отец Гришки, чернобородый, косо и остро поглядывающий мужик, да еще горластый, как ворона; он был из тех, кто начал быстро богатеть за последние годы.

— Опять, начальник, эта банда орудует! Опять она! — заорал он отцу, не слезая с коня, давая понять, что не намерен долго точить лясы, а желает действовать. — От нее житья нету! Выходит, ей слобода. Ловить надо, вот што! Снаряжай людей!

— А хорошо ли ребята коней-то искали? — спросил отец.

— Все кусты облазили!

— Ребята есть ребята, — возразил отец. — Надо бы тебе самому наперво поискать, а уж потом…

— Пока ищу — банда уйдет! Ты соображаешь?

— Соображаю, — ответил отец спокойно. — Не похоже, что твоего коня угнала банда. Та банда угоняет не меньше чем по четыре лошади.

— Там, может, еще у кого угнали?

— А никто не заявляет…

— Ну, начальник, как хошь! — взъярился и совсем побурел от крика Нефед Ряженцев. — Тогда мы сами будем ловить эту банду! Крикну сейчас людей — и в степь! Всю обшарим, а найдем!

Он так резанул плетью и крутанул своего коня на поводьях, что тот едва не грохнулся у забора.

— Ох и зверюга, — сказал отец, провожая Ряженцева долгим затуманившимся взглядом.

Чуть позже я пришел в милицию, чтобы заняться своими делами, но отец заговорил со мной озабоченно:

— А ведь Нефед-то Ряженцев и правда бросится в степь. Видел, как рассвирепел? Пена на губах! Боюсь, как бы он с дружками на самом деле не поймал угонщика.

— Ну, а если поймают? — спросил я удивленно.

— Устроят самосуд — и тому конец. Да и сам, дурак, потом насидится в тюрьме…

О самосудах я уже слышал не однажды. Они были строго запрещены, но в те времена еще не очень-то считались с запретами: стоило вору или подозреваемому в воровстве оказаться в руках таких блюстителей порядка, как Ряженцев, его без всякого разбора дела жестоко и навсегда калечили или — скорее всего — забивали насмерть.

— Надо скакать в степь, — решительно сказал мне отец. — Если хочешь — седлай коней. Поищем их, а то как бы беды не было. Только людей у нас, видишь ли, маловато…

— Виталия взять?

— Возьми, если захочет, все подмога будет…

Сборы были недолгими. Вся наша группа — отец, два милиционера, я и Виталий — вскачь вынеслась из Красноярки в степь и неторной проселочной дорогой, на которой виделись свежие конские следы, направилась верст за тридцать в небольшой новосельский поселок. Еще издали мы заметили, что по единственной улочке поселка беспокойно мечется народ, а у крайних изб нам и рассказали, что пойман вор, угнавший коня из Красноярки, и над ним готовится самосуд.

Вор оказался каким-то чудным. Вместо того чтобы скакать от Красноярки подальше в степь, он забрался в небольшую землянку на пашне совсем недалеко от поселка, а украденную лошадь отпустил пастись, даже не сняв с нее узды. Когда его нашли в землянке, он корчился от каких-то болей в животе и, судя по всему, плохо соображал, почему его стащили с нар, выволокли наружу и начали пинать — и в больной живот, и в лицо. Он надолго потерял сознание.

Его привезли на телеге в поселок. И тут Нефед Ряженцев, руководивший расправой, в яростном бешенстве стал подбивать народ на самосуд. Кое-кто возражал: и так уж, дескать, досталось вору, теперь осталось одно — отвезти его в милицию. Но Нефед Ряженцев с помощью своих верных друзей настоял на самосуде. В землю был забит березовый кол, а потом заточен до предельной остроты: на него и хотели посадить преступника, чтобы навсегда отвадить садиться на спины чужих коней.