Я был ошеломлен. Кто же он, раздобывший для нее билеты? Кто?
Едва поднялся занавес, я начал разглядывать из-за кулис зрительный зал, ища Гутины глаза. Она сидела на прежнем месте, но теперь — это было очевидно — не искала мой взгляд. В большом волнении я звал ее: «Гуть-тя! Гуть-тя!» Но все бесполезно. Она часто отрывала взгляд от сцены, и, кажется, не по своей воле. Да, так и есть: ей мешал следить за спектаклем и встречаться взглядом со мной «форсун поганый» — так звали мы, по зачину взрослых, Кружилина, командира отряда ЧОН, а вернее, небольшой чоновской группы, все еще стоявшей в Больших Бутырках. Это был молодой человек из бывших прапорщиков запасного полка в Барнауле, весь затянутый крест-накрест в новые скрипучие ремни, всегда обвешанный разным оружием, веселый, разбитной, с волнистым казацким чубом под фуражкой, нагловато блещущим взглядом, издавна уверовавший в свою неотразимость для женщин и старающийся подтвердить это по возможности на каждом шагу и в любой обстановке. Кружилина не часто видели в Больших Бутырках, и появляясь здесь, он всегда любил, явно без всякой необходимости, носиться туда-сюда по селу на красивом тонконогом гнедом жеребце, и обязательно — в сопровождении адъютанта. Про Кружилина говорили, что так он «завлекает» девушек, а особенно — молодых вдовушек, каких в те годы, после войны, было много в наших селах.
Мне стало ясно, что Кружилин совершенно не интересовался происходящим на сцене. Он то и дело шептал что-то в самое ухо Гути, а потом, никого не стесняясь, важничая, скалился и откидывался на скрипучем стуле назад. Теперь я догадался: «Это он, форсун поганый, достал ей билеты! Он! Сегодня днем он был здесь, в Народном доме…» Одной этой догадки мне было достаточно, чтобы окончательно, бесповоротно и навсегда возненавидеть Кружилина.
Гутя не оборачивалась в сторону Кружилина и, казалось, ничем не выражала своего отношения к словам надоедливого соседа. Она все время оставалась озадаченной и рассеянной. Несомненно, ее смущало недостойное поведение Кружилина. И все же она не решалась оборвать его каким-нибудь резким жестом. «Гуть-тя! Гуть-тя! — умолял я ее. — Да хлобыстни ты его по морде! Пусть не лезет!» Но Гутя сидела, может быть, едва дыша от стыда перед народом, и эта ее покорность, вроде бы совершенно не свойственная ее природе, больше всего поразила меня в тот вечер, поразила и встревожила.
Мне очень стыдно было, но все же я незаметно подкараулил, когда Гутя вместе с подругой вышла из Народного дома. Конечно же, ее неотступно сопровождал болтливый Кружилин. Стараясь блеснуть своим особым положением, он всячески охаивал спектакль и игру местных артистов естественно в то время еще невысокой культуры. Гутя все время шла молча, но Кружилин, ничуть не смущаясь, заливался и заливался, как соловей. Он был явно в ударе. Когда девушки остановились у поповского дома, я прошел мимо них довольно близко и хорошо слышал, что они порывались поскорее распрощаться с привязчивым краснобаем, но отделаться от него было нелегко. И у меня тревожно забилось сердце. Еще с полчаса я стоял у своей калитки, ожидая, когда Кружилин отпустит девушек, и с ненавистью твердил: «Да провались ты в тартарары, форсун поганый! Чтоб тебе захлебнуться своим хвастовством!»
Для меня наступили дни, как осеннее предзимье. Кружилин все чаще и чаще стал носиться на своем рыжем жеребце по нашей улице. А однажды — о, горе! — я увидел его у ворот поповского дома. Склоняясь с седла, он разговаривал с Гутей. Вызвал! И она вышла! Через несколько дней произошло еще худшее: я увидел жеребца Кружилина привязанным у ворот поповского двора; сам щеголь-краснобай, несомненно, уже проник в дом, где жила Гутя. По моему глубокому убеждению, Кружилин и Гутя были совершенно разными людьми. Между тем события вопреки всему развивались самым противоестественным образом.
В эти дни, очевидно, стали особенно заметны те странности, какие замечались за мною и прежде, но какие совсем не характерны для деревенских мальчишек моего возраста. Я стал очень задумчивым, неразговорчивым, грустным, все время старался уединиться, всячески избегал людей.
Это заметил отец. Он не мог, конечно, догадаться о причине такой перемены в моем поведении и однажды заговорил ласково:
— Что с тобой, Миша? Скажи. Откройся.
— Да ничего особенного.
— Может, на службе обижают?
— Что ты! Меня даже назначают делопроизводителем загса. Плотников-то в отпуск уходит.
— Когда же?
— Да, может, с завтрашнего дня.
— Стало быть, другое что-то…
Стараясь как-то поразвлечь меня, отец вдруг предложил:
— Поезжай-ка, сынок, на охоту! С Игнатовым. На воскресенье. Совсем ведь заосеняло. Я тут проезжал мимо озера в степи: там черно от уток. Северные пошли. Ну, поедешь?
Я с удовольствием согласился отправиться, на степное озеро. За воскресенье мы настреляли с полсотни уток, но вернулся я с охоты еще более задумчивым и грустным.
Не принесло мне успокоения и значительное повышение по службе, да не временное, а скорее всего, постоянное. Совсем недавно были получены специальные книги для записей актов гражданского состояния — о рождении и смерти, о браках и разводах. Их нужно было вести с особенной тщательностью и аккуратностью. Но ни у кого из служащих нашей канцелярии не было такого красивого почерка, какой был у меня, и никто не показывал лучших, чем у меня, успехов в чистописании. Не мудрено, что я мог действительно остаться в новой должности.
Но лучше бы не было этого повышения по службе!
…Однажды субботним утром, съездив куда-то ненадолго, товарищ Бородуля, едва переступив порог нашей канцелярии, возбужденно объявил:
— А ведь женился форсун поганый! Не слыхали?
— Наконец-то! — кажется, с облегчением воскликнул Иван Иванович. — А на ком же?
— Да на этой, приезжей…
— Поповской свояченице?
— Ну да! И как только этому болтуну удалось охмурить такую девку? Неужто краснобайством?
В канцелярии долго и на все лады обсуждали необычную сельскую новость. Один я не принимал участия в этом обсуждении. Но никто и не подозревал, что я сильнее всех был поражен новостью, больше того, страдал от нее так тяжко, что темнело в глазах и кружилась голова.
А около полудня в канцелярию вошла Гутя — в нарядном платье и легкой атласной накидочке, тихая, печальная, с опущенным взглядом; она словно бы понимала, что своим неожиданным поступком озадачила очень многих в селе, но просила всех понять, что иначе поступить она не могла.
Следом за невестой вошел веселый, широко улыбающийся, в военной форме и при оружии Кружилин — можно было подумать, что он только перед нашей дверью спрятал в кобуру наган, с помощью которого и привел Гутю в волисполком.
— Кто у вас тут за советского попа? — заговорил Кружилин шумно и высокомерно.
— Попов здесь нет, — с достоинством ответил Иван Иванович. — Вам, вероятно, нужен делопроизводитель отдела загса? Так вот он!
— Ага, значит, ты? — заговорил Кружилин, оборачиваясь ко мне. — Что-то молод. Очень молод. А умеешь ли? Не напутаешь чего-нибудь в документе?
— Да не беспокойтесь, — ответил я сумрачно.
— А чего глядишь на меня, как из норы?
— Вася, воздержись, — тихонько попросила его Гутя.
— Есть, слушаюсь!
Тогда еще не было советских паспортов. Вступающие в брак зачастую вообще не имели никаких документов, даже справок из местных органов Советской власти. Заявятся в загс, назовут свои имена — этого было вполне достаточно, чтобы скрепить подписями волисполкомовского начальства и печатью их союз на всю жизнь.
Недолго длилась и процедура оформления брачного документа для Кружилина и Гути. Но как я пережил то короткое время! Каждая секунда была мученически трудной и горче горькой полыни! Как ведь все хорошо было после первой встречи с Гутей! Пусть я видел ее редко, пусть только издали, но мне и этого было достаточно, чтобы жить, радостно дыша всей грудью. Даже когда около Гути появился Кружилин, у меня все еще, несмотря на тревоги, оставалось какое-то зерно надежды. И вот — все оборвалось, все кончено… «Гуть-тя! Гуть-тя! — произносил я про себя, как из могилы, когда молодожены подписывали заготовленный мною документ на блестящей бумаге. — Что ты наделала! Что наделала!» И в те секунды, когда я передавал готовый документ молодоженам, мой протест против их брака достиг наивысшего предела!
