— Лукас, — сказала она, глядя мне в глаза. — Я рада, что ты это сказал. Потому что… — ее веки на мгновение закрылись, а затем снова открылись. — Это мой широкий жест.

Мое сердце бешено колотилось в грудной клетке.

— Я сто раз говорила себе, что не должна этого делать, но я не могу, — сказала она, глядя на меня с миллионом разных мыслей, танцующих в ее прекрасных глазах. — Останься со мной, Лукас. Будь со мной. Я хочу тебя. Я хотела тебя в течение долгого времени. Я знаю, что ты не можешь оставаться в стране без визы, что ты использовал это время до последней секунды. Так что я поеду с тобой. Я куплю себе билет прямо сейчас, я... — она покачала головой. — Я не собрала вещи и у меня сейчас ничего с собой нет, но это не имеет значения. Я куплю все, что мне нужно, в Испании. Ты — это все, что мне нужно, Лукас. Я хочу тебя. Я хочу ходить на свидания, которые не являются экспериментальными. Я хочу целовать тебя под дождем еще сотни раз. Я хочу танцевать с тобой на кухне каждое утро. Я хочу принести тебе коробку пончиков, когда захочу сказать тебе спасибо. И не потому, что мы друзья.

Мое сердце остановилось в груди.

Мои легкие перестали функционировать, и воздух не поступал ни внутрь, ни наружу.

Мои руки упали по бокам.

И я... я не знал, как я все еще стоял на ногах.

Затем Рози нанесла последний удар.

— А потому что мы больше чем просто это. Потому что мы — всё. И мы можем сделать это здесь или в Испании.

Я моргнул, все внутри меня сломалось.

Разлетелось с большим громким взрывом.

Должно быть, Рози тоже это почувствовала, потому что ее лицо поникло. Она сделала шаг назад.

— Рози, — каким-то образом прохрипел я, едва выговорив это слово. Я потянулся к ее лицу, но она покачала головой. Потому что она знала, мне не нужно было говорить ей. Она могла читать меня. — Ты не можешь оставить свою жизнь позади и последовать за мной. Я...

Она сделала еще один шаг назад, на этот раз всего на несколько дюймов, но этого было достаточно, чтобы кровь отхлынула от моего лица.

Мне нужно было удержать ее. Я... просто не мог видеть, как ей больно, и осознавать, что я в этом виноват.

— Рози, preciosa, — я снова потянулся к ней. Но она покачала головой. Что-то застряло у меня в груди, перерезая воздух. — Рози… я…

Я не мог заставить слова сформироваться, добраться до рта и слететь с моих губ. Все во мне дрогнуло, когда я увидел, как эту прекрасную женщину разрывает на куски. Из-за меня.

Из-за того, что я не мог заставить себя сказать вслух. Дать ей.

— Все в порядке, — прошептала она. Но это было не так. — Все в порядке. Это было очень эгоистично с моей стороны, безрассудно. Я поставила тебя в трудное положение, — у нее перехватило дыхание. — Я знала, что последнее, что тебе сейчас нужно, это вот это. Ты же сам сказал, что тебе не нужны отношения, верно? Что ты не ходишь на свидания. Я просто подумала… Я подумала, что, возможно, это… изменилось. Из-за меня.

— Рози, — повторил я ее имя, и впервые оно сорвалось с моего языка как-то неправильно, как будто я больше не имел права произносить эти буквы вместе. Как будто я потерял это в тот момент, когда засомневался. — Я... — Хочу этого. Нет ничего, чего я хочу больше, чем тебя, — хотел я сказать ей. — Я не могу.

Я не могу заставить тебя сделать это. Я не могу позволить тебе разрушить свою жизнь ради меня. Не тогда, когда в Испании меня ничего не ждет.

Но слова не выходили, парализующая тревога, страх, затопили меня.

Одна-единственная слеза скатилась по ее щеке, и это убило что-то внутри меня. Она погасила свет, принеся только тьму.

Мне удалось шагнуть вперед, я открыл рот, чтобы умолять ее не плакать, но она остановила меня движением руки.

— Я знала, что делаю. Я была счастлив провести с тобой эту неделю, даже если она была последней. Так что я не жалею о тебе, Лукас Мартин. Я также не жалею о том, что только что сделала, — ее рука опустилась, обхватив себя за талию. — Я просто действительно хочу, чтобы ты хотел меня так же сильно, как я хочу тебя.

Но я хочу.

Я хочу тебя каждой клеточкой своего тела. Каждым нервным окончанием. Каждая костью. Каждой унцией того, кто я есть.

— Счастливого полета, Лукас, — прошептала она.

Затем она обернулась, и даже когда Тако заскулил и маниакально толкнул меня ногой, я все равно не пошевелился. Я остался стоять как вкопанный, хватая ртом воздух и наблюдая, как она уходит, а с ее плеч свисает моя куртка.

30. Рози

Я уставилась на стену гостевой спальни моего отца.

Вздохнув, я приготовилась к новой волне слез, но ее не последовало.

Я, должно быть, уже опустошила свой резервуар, что, учитывая все обстоятельства, было вполне естественным, когда плачешь часами. К моей чести, я сдержалась, когда выходила из аэропорта. Я не пролила ни одной слезинки ни на обратном пути в город, ни в поезде до Филадельфии. Даже когда я осознала, что на мне все еще была куртка Лукаса, а его запах окружал меня.

Только когда я поднялась по ступенькам к папиной двери, мои глаза начали гореть, подготавливая меня к тому, что должно было произойти. И как только папа открыл ее, я окончательно сломалась.

Он притянул меня к себе, как делал сотни раз, когда я была ребенком, и я просто разрыдалась. Я выпустила все наружу.

Я все еще не понимала, зачем приехала к нему, в Филадельфию, я никогда раньше этого не делала, будучи взрослой. Ни разу. Каждый раз, когда меня бросали или мои отношения шли наперекосяк, я всегда звонила Лине, съедала пинту мороженого, пару дней жалела себя и двигалась дальше.

Но это не было похоже ни на один из тех случаев. Мне казалось, что кто-то разорвал меня на части. Разобрал меня и оставил все детали разбросанными вокруг. Слишком далеко друг от друга, чтобы я могла попытаться собрать их воедино.

И после того, как я долго пялилась на эту стену, я поняла, что ничто из того, что я испытывала раньше, до этого дня, нельзя было назвать разбитым сердцем.

Это было разбитое сердце.

И я догадалась, что именно поэтому я пришла сюда. В место, которое могло обеспечить мне тот комфорт, в котором я не нуждалась уже много лет. К моему отцу.

К тому времени, когда у меня кончились слезы, я открыла ворота другого рода. Те самые, за которыми хранилось все то, что я не рассказывала папе и Олли. Поэтому я рассказала им о написании той первой книги, о том, что я чувствовала, когда эта дверь каким-то образом открылась для меня, и я почувствовала себя счастливой, благословленной, наполненной, как никогда раньше. Я рассказала им о том, что уволилась с работы и скрывала это от них, о том, что лгала, потому что была напугана, парализована давлением, которое сама на себя оказывала. Рисками. Вероятностью того, что они не поймут, насколько важна была для меня эта мечта. И они услышали. Так же, как небольшая часть меня, та, которая не была охвачена страхом и неуверенностью, знала, что так и будет.

— Фасолинка, — сказал папа, когда я закончила. — Почему ты вообще решила, что должна скрывать это от меня?

Я икнула и сказала ему: — Я боялась, что ты разочаруешься во мне. Будешь бояться за меня, в то время как мне было страшно за нас обоих. Я... не хотела слышать, что единственный прыжок веры, который я когда-либо совершила, был ошибкой. Я не думала, что ты поймешь. Я подумала, что, возможно, ты осудишь меня. Я не знаю.

— Конечно, я боюсь, — ответил папа. — Я боюсь за тебя. И всегда буду, Фасолинка. Но это часть любви к человеку. Ты хочешь, чтобы они процветали, преуспевали, осуществляли любую мечту, к которой они стремятся, но ты также хочешь защитить их. Смягчить любой удар, который может последовать. Но я никогда не разочаруюсь в тебе, — он сделал паузу, а затем добавил: — И я всегда буду стараться понять тебя, Фасолинка.

Я крепко обняла его.

— Даже если ты никогда не читал любовных романов?