Паулина

Я возвращалась в трактир поздними сумерками, не замечая ничего вокруг — перед глазами стояла улыбка облегчения Микаэля. «Кто отец?» лязгало в голове коровьим колокольчиком, мешая думать.

Внезапно я что-то почувствовала. Чье-то присутствие, и так отчётливо, словно меня схватили за плечо. Подняла взгляд и увидела на высоком балконе над площадью крошечную фигуру. Атласный подбой её плаща пылал багрянцем в последних лучах заката. Королева.

Я замерла, подобно прохожим вокруг, хотя многие наверняка спешили по домам на вечерние поминовения. Вид королевы на парапете не мог не потрясти. Если не считать официальных церемоний, она никогда не произносила поминовений прилюдно, тем более так небезопасно устроившись, но зато

её голос разносился ветром над нашими головами и проникал в душу каждого с лёгкостью воздуха.

Послушать стягивалось всё больше людей, молча внимавших её голосу.

Временами казалось, она не поёт, а плачет, и песнь льётся из самого сердца. Одни фразы она пропускала, другие повторяла многократно, отчего они растворялись во мне долгим эхом. Возможно, тяжкая боль в её голосе и заворожила так толпу. Ни одной принуждённой нотки не скользнуло в её пении; строки были исполнены подлинной скорби и в этот раз звучали для меня как никогда прежде. Наконец, королева поднялась и, хоть её лицо скрывал капюшон, явно смахнула слезу. А после этого стала читать поминовение, которого я раньше не слышала.

— Внемлите, братья и сёстры! Услышьте слова матери нашего народа. Слова Морриган и её родичей.

— Давным-давно,

Очень, очень давно,

Семь звезд упали с небес.

Одна, чтобы сотрясти горы,

Одна, чтобы вспенить море,

Одна, чтобы взорвать воздух,

И четыре, чтобы испытать сердца людей.

Пришло время испытать ваши.

Впустите в сердца правду,

Ибо лишь так мы повергнем

Врага, что вовне

И врага, что внутри.

Слова встали в горле, и королева на мгновение умолкла. Площадь бездыханно ждала.

Ибо многоликий дракон

Не только в сокрытой дали,

Но и среди нас.

Берегите сердца от коварства его,

Детей от голода его,

Ведь алчность его не знает границ.

Да будет так,

Сёстры сердца моего,

Братья души моей,

Чада плоти моей,

Во веки веков.

Она поцеловала два пальца и воздела их к небу. Глубокая скорбь отягчала её движения.

«Во веки веков», — вторили люди. Я же пыталась уместить в голове услышанное. Слова Морриган и её родичей? Семь звёзд? Дракон?

Словно услышав что-то за спиной, королева осеклась, спрыгнула с балюстрады и растворилась в ночи. Через миг двери распахнулись, и на пустой балкон вбежал командир стражи с солдатами… И вдруг я заметила, что в паре шагов от меня стоит канцлер. Он, как и все, смотрел вверх, пытаясь осмыслить, что нашло на королеву. Я отвернулась, накинула капюшон и зашагала прочь, но следующей ночью соблазн вернуться пересилил всякую осторожность. Страстная молитва королевы что-то во мне всколыхнула. С наступлением темноты её величество появилась вновь, но в этот раз на восточной башне.

На третий вечер ко мне присоединились Гвинет и Берди. Королева вышла на крепостную стену под западной башней. Зачем она так разгуливает по карнизам и крышам? Неужели горе толкнуло на такие причуды?.. или вовсе лишило рассудка? Подобных поминовений я в жизни не слышала. С каждым вечером людей на площади прибавлялось, но нас туда вели слова, что никак не шли из головы. Четвёртой ночью она заговорила с колокольни собора.

«Впустите в сердца правду».

— А это точно королева? — спросила Гвинет.

Внезапно дремлющее у сердца сомнение встрепенулось.

— Отсюда не увидишь, — пригляделась я. — Но на ней королевский плащ.

— А голос?

Голос-то и поражал больше всего. Да, звучал он как у королевы, но в то же время нёс сотни других отголосков из прошлого, напоминая что-то извечное, как шёпот ветра. Он пронёсся сквозь меня, словно тая какую-то свою правду.

— Это не королева, — покачала головой Гвинет.

Берди решилась озвучить невозможное. То, о чём мы все думали.

— Это Лия.

Я поняла: они правы.

— Хвала богам, живая! — воскликнула Гвинет. — Но на что ей выдавать себя за королеву?

— Королеву чтут и слушают, — ответила Берди. — А кто послушает распоследнюю изменницу?

— Она хочет нас подготовить, — добавила я. Но к чему именно — не знала.

Глава пятидесятая

Полуночная луна вычерчивала очертания кабинета, тусклой белизной освещая узор оловянного кубка в моей руке. Я вернула его на витрину, к остальным диковинкам, собранным за годы службы. Эйсландский медальон, позолоченная ракушка из Гитоса, нефритовый медвежонок из Гастиньо — столько вещиц со всего континента и ни одной из Венды, с которой мы не поддерживаем дипломатических отношений. Будучи послом, вице-регент много времени проводил в утомительных разъездах. Хоть он никогда не жаловался на тяготы, по одному лицу было заметно, как он рад возвращаться домой.

Я закрыла витрину и уселась на кресло в углу. Как же приятно убаюкивал мрак. Так и забыла бы, где нахожусь, если бы не меч на коленях.

Возможности подходили к концу. Даже в замке стало так неспокойно, что на четвёртую ночь мне пришлось разговаривать с горожанами со стен аббатства… Благо, люди меня нашли. Сегодня, не сомневаюсь, и там выставят часовых.

В первую ночь после поминовений я вообще чудом унесла ноги от стражи. Теперь же я куда осмотрительнее, но тогда сама себя не помнила: сердце бешено колотилось, заготовленные слова напрочь вылетели из головы. Когда увидела книжника рядом с матерью, мне в грудь словно всадили кинжал, искромсавший все чаяния на лоскуты. Не будет слёзной встречи. Долгожданного разговора по душам. Я не пойму, что ошиблась. Ничего не будет.

Будет лишь книжник бок о бок с матерью, её признание в заговоре, стражник с мечом в руке. Полминуты безумия в её обществе закончились мучительным ударом в спину и ещё более мучительным вопросом: почему я до сих пор ощущаю привязанность к матери?

Услышав шаги в коридоре, я стиснула рукоять меча. Боком разговор точно не выйдет, а какие-то плоды, возможно, принесёт. Я уже перерыла кабинеты канцлера и королевского книжника в поисках хоть одной улики, хоть скудного письма, но тщетно. Порядок царил такой подозрительный, словно всё мало-мальски обличительное заблаговременно убрали. Отлично зная заговорщиков, я даже перетрясла каминный пепел, но нашла лишь прогоревшие клочки бумаги.

В кабинете вице-регента же царил рабочий бардак. Стол заваливали кипы документов, требовавших его внимания; сверху лежало незаконченное письмо министру торговли, ожидали печати и подписи благодарственные грамоты. Где-где, а здесь точно не пытались замести следы.

Шаги приближались и, наконец, вошёл человек. На миг треугольник жёлтого света пересёк пол, но дверь закрылась, и полумрак вернул своё. Вошедший мягко пересёк кабинет, наполняя воздух тонким ароматом… одеколона? Я уже и забыла, что придворные могут изыскано благоухать, а не смердеть потом и скисшим элем, как совет Венды. Кресло шумно примялось под человеком, вспыхнула свеча.

Меня по-прежнему не видел.

— Добрый вечер, вице-регент

Он вздрогнул и попытался встать.

— Нет, — произнесла я тихо, но с нажимом. — Сидите.

Я вышла на свет, чтобы он увидел небрежно заброшенный на плечо меч.

— Арабелла, — Вице-регент опустился в кресло.

Лицо настороженное; голос, вопреки опасению, ровный и сдержанный. Вице-регент всегда был потвёрже духом, чем другие министры — не поддавался панике, не суетился попусту. Хронист бы точно уже носился по кабинету с воплями.