— В конце концов, почему для того, чтобы кого-то полюбить, нужно провести рядом с ним десяток лет, — усмехнулся Курт, словно пытался скрыть волнение за этой усмешкой. — Да, я не хочу расторгать наш договор, Кайя. Я хочу и дальше узнавать тебя. Показать тебе Марновенские горы, где растет эдельвейс, собрать сердолики на берегу моря, поесть жемчужниц…

— Никогда их не пробовала, — я не смогла сдержать улыбки, настолько искренне и тепло говорил Курт. — И в Марновенских горах не была, только слышала, что в них живут привидения и гули.

— Это охранительная легенда. На самом деле там просто огромная сеть пещер, а в пещерах всегда заблудится какой-нибудь бестолковый турист. Мы с коллегами однажды спасали там ведьмочку, которая заплутала в поисках древних иероглифов на камнях… ох, она была рада, что мы ее нашли! Ей даже было неважно, кто мы — главное, что мы вытащили ее на свет божий.

— В пещеру, честно говоря, не хочу. Хватило мне подвала в родительском доме, мы с Мией там однажды почти заблудились, — сказала я. Улыбка Курта была спокойной и мягкой, такой, словно в нашем мире никогда не происходило ничего плохого. Словно черные птицы с изогнутыми клювами не летели сегодня ночью по лунному лучу, подчиняясь зову человека, который посвятил себя мести.

— У тебя есть план? — прошептала я. — Ты уже знаешь, как его разоблачить?

Я не хотела спрашивать, кто именно наш враг. Не хотела узнавать его имя — от этого делалось так жутко, словно я заглядывала в старый колодец, где вода плескалась на самом дне, далеко-далеко, и в ней жили те твари, которым лучше бы никогда не подниматься на поверхность.

— Ему надо себя проявить, — ответил Курт и кивнул в сторону двери. Посмотрев туда, я заметила, что над притолокой разливается едва заметное серебристое сияние: там располагался какой-то крошечный артефакт.

— Что это? — поинтересовалась я. Курт улыбнулся.

— Можешь больше не шептать, это чары прикрытия. Тот, кто захочет нас подслушать, услышит обычную светскую болтовню о погоде и покупках подарков для друзей и родных, — объяснил он и добавил уже серьезнее. — Да, ему надо себя проявить. А для этого нужна наживка. Ты когда-нибудь рыбачила?

— Нет, — ответила я, уже понимая, куда клонит Курт. — Но вижу, что наживкой предстоит стать именно мне.

Он кивнул — через силу, словно ему тоже было страшно. Словно он впервые понял, что это значит: бояться за кого-то.

Господи Боже, неужели любовь выглядит именно так — смотреть в глаза человеку, верить ему и знать, что сделаешь все, о чем бы он ни попросил, потому что он не потребует и не попросит того, что может тебе навредить.

Неужели это и правда любовь, такая похожая на соленое море, и по берегу идут двое, собирая сердолики, оглаженные волнами…

— Не бойся, — произнес Курт, и я беззвучно откликнулась, глядя ему в глаза: я не боюсь. Я больше никогда и ничего не буду бояться. — С тобой не случится ничего плохого, Кайя. Но тебе надо будет умереть.

Курт

Перед завтраком я отправил птичку начальству, рассказав в послании обо всех своих подозрениях — ответ пришел почти сразу, и мне дали добро на работу. Почти сразу же с птичкой приехали из лесничества — привезли елку, которую я заказал, и в каком-то смысле мне стало легче.

Можно было посвятить утро такому чудесному занятию, как украшение новогодней елки, и несколько стушевать все, что я успел наговорить Кайе.

В последний раз я признавался в любви Анжелине — много лет назад, тогда, когда слова и чувства имели какой-то смысл. Но я никогда не лгал самому себе, вот и сейчас просто признал факт: Кайя нравилась мне, и с ней не хотелось расставаться.

Мне хотелось сберечь ее. Сделать так, чтобы крылатая гадина в моей груди не посмела повредить ей.

Мне хотелось и дальше летать на воздушном шаре и печь пироги с рыжей девушкой, которая увидела во мне не монстра, а человека.

И я смутился, как подросток. Впрочем, ничего особенного — люди всегда стесняются простых, светлых и хороших чувств. Стесняются, стараются скрыть их за бравадой, чтобы не думать о том, что именно в них и открывается душа.

— Твои родители будут наряжать елку в этом году? — спросил я. Кайя оторвалась от нарезания бекона и ответила:

— Думаю, да, дома же Генри, а мальчика нужно порадовать. Ты правда законопатишь Эдварда в клинику?

— Буду только рад, — ответил я, вспомнив, как этот храбрец смело атаковал меня из-за полицейских. — Ему там не причинят вреда, отольют водой пару раз да подержат в холоде, но это очень хорошо прочищает разум.

Кайя едва заметно нахмурилась. Ни с того, ни с сего я вспомнил, как ночью ее подняло к потолку в круговороте вещей — ее лицо в тот момент казалось восковым, и воск куда-то тек, открывая потаенную суть.

— А он потом не будет орать про полицейский и инквизиторский произвол?

— Если бы мне давали монетку всякий раз, когда я слышу эти вопли, то я бы стал богаче короля, — усмехнулся я. — Как правило, когда в этих воплях начинают разбираться, то никакого произвола не находят. Все по делу и по факту.

Кайя понимающе кивнула и призналась:

— До сих пор не могу поверить. Ты инквизитор — и ты меня защищал все это время.

Я усмехнулся. Да, бытовало мнение, что таким, как я, нужно ненавидеть Кайю просто потому, что она живет на свете. Те, кто поумнее, прекрасно знали, что это не так. В моем ведомстве не работали садисты и мерзавцы, которым в радость запытать такую вот рыжую девчонку по надуманному обвинению.

— А я рад, что ты меня не боишься, — сказал я. — Это непривычно… но я привыкну.

В глазах Кайи мелькнули лукавые золотые искры.

— Ты знаешь, то, о чем ты говорил утром… — я напрягся, понимая, что непринужденный разговор сейчас может вырулить в такую сторону, что мне останется только сгореть со стыда. Но Кайе тоже было неловко и неудобно — и за этой неловкостью и неудобством я увидел искренность и тепло. Увидел и испугался, что смогу разрушить их неосторожным словом.

— Я не отказываюсь от сказанного, — ответил я, стараясь скрыть волнение за непринужденностью светского спокойствия. Джентльмен всегда хранит ровное состояние духа. Кайя улыбнулась.

— Тогда честность за честность. Я тоже не хотела бы разрывать наш контракт. Не знаю, влюбленность это или любовь, но мне с тобой очень хорошо, — ее переносицу прочертила морщинка, и Кайя серьезно сказала: — Пусть это будет на год… ну потому, что мы можем и не победить. Но пусть это будет.

Я протянул руку через стол, осторожно сжал ее пальцы — Кайя дрогнула всем телом, словно олененок, который услышал странный шум в чаще и готов был прянуть в сторону.

— Мы победим, — твердо, не допуская в голос даже капли сомнения, произнес я. — Веришь?

Она посмотрела на меня так, что сразу стало ясно: вопрос был бессмысленным. Кивнула.

— Тогда давай наряжать нашу елку, — улыбнулся я. — Давно этого не делал.

Закончив завтракать, мы прошли в гостиную: елку уже освободили от веревок, поставили на крестовину, и она встряхнула ветвями, распушилась, наполнив дом свежим запахом леса, снега и хвои. Потом, когда праздники кончатся, и игрушки снимут, в елку запустят оживляющее заклинание и увезут в лес: там лесник аккуратно посадит ее на прежнее место, елка прирастет к корню и будет спокойно качать на ветвях белок и птиц до следующего нового года. Уильям принес из кладовой большой ящик с игрушками и сообщил:

— Вот с этими птичками на прищепках вы, милорд, играли в детстве. Почти откусили одной голову, ваша матушка едва не лишилась чувств.

Стеклянный снегирь в складках ваты казался живым — от него веяло теплом и нежностью далеких лет, когда мы с сестрами сбегали по лестнице к отцу, который вынимал игрушки, и утопали в радостном предвкушении настоящего чуда.

— Вы ведь этого не видели, — улыбнулся я. Кайя вынула снегиря из ватного гнезда и осторожно закрепила на ветке. В стеклянном тельце шевельнулось старое заклинание: снегирь встрепенулся, важно надул алую грудь и снова замер. Евтей, который наблюдал за нами из своей корзины возле камина, сощурил золотые глаза и сказал: