Бабочка. Я сел на кровати, полностью готовый к работе — этот инквизиторский навык мгновенно сбрасывать с себя сон и усталость был вбит в каждую клетку тела.

— Что с ней? — спросил я, торопливо надевая рубашку и штаны. Уильям вздохнул и тоном драматического актера сообщил:

— Размножается, милорд.

Даже так…

Я успел примерно предположить, что такое эта бабочка — червь проклятия, сгусток заклинаний, вброшенных в нервную систему. Но обычно такие черви не размножаются, они просто растут, набирая силу от того, в ком находятся. Войдя в кабинет, я увидел, что Кайя уже там — в халате и ночной сорочке, она стояла возле стола, прижав руки к груди так, словно ей было больно, и не сводила широко распахнутых глаз с того, что металось и кипело в банке.

Бабочек было не меньше дюжины. Большие и маленькие, переполненные чернотой, они бились в стекло, пытаясь освободиться, и я чувствовал, как от них так и веет угрозой и желанием напасть. Защитные заклинания отбрасывали их назад, но бабочки не оставляли своих попыток спастись. Вот одна дрогнула, и ее брюшко разошлось, выплюнув сразу троих новичков. Влажные крылышки дрогнули, разворачиваясь, и бабочки сразу же бросились в атаку на стекло. На всякий случай я укутал банку в дополнительные слои заклинаний и сказал:

— Никогда еще такого не видел.

— У меня грудь болит, — негромко сообщила Кайя. — Такое ощущение, что они хотят вернуться.

— Очень может быть. Их влечет туда, откуда их достали, — задумчиво произнес я, вглядываясь в кипение черных крыльев за стеклом. Да, несомненные черви проклятия, но я никогда не слышал, чтобы они размножались вот так.

Что, если во мне такая же бабочка? И она поселяет свою копию в очередной моей несчастной жене, как только заключается брак? Бабочка всегда была символом любви — вот вам и любовь. Кайя издала брезгливое восклицание, и я увидел, как вылупилась еще одна бабочка, отряхнулась и бросилась штурмовать стекло, стремясь вырваться на свободу.

— Отвратительно! — воскликнула Кайя. — Курт, что же теперь с этим делать?

Да, скорее всего, это именно я носитель — или бабочка, один раз поселившись в моей жене, вылетает после ее гибели и ищет новую жертву, заодно терзая и меня. Добавим-ка мы тебе Морозника, дорогое проклятие: оно тебя немного успокоит.

Я растер ладони, ощутил прилив тепла к кончикам пальцев. Кайя предусмотрительно сделала шаг в сторону, и я почувствовал, как над головой снова поднимается багровый туман. Проклятие протестовало. Проклятие было очень недовольно, но мне наплевать было на его недовольство. Морозник сорвался с рук потоком ледяного воздуха и окутал банку синими и сиреневыми завитками стужи.

Бабочки сразу же рухнули на дно банки — их крылышки нервно подрагивали, но гадины больше не пытались взлететь, Морозник сработал идеально. Он может остановить медведя или льва на бегу, бабочки для него так, развлечение. Кайя испуганно посмотрела на меня и спросила:

— Все? Сдохли?

Я увидел, что все в кабинете покрылось инеем — да, ударил изо всех сил. Жаль только, что это не смогло уничтожить бабочек. Морозник не убивает, а лишь замораживает — направь Ленту Огня, и тот, кто заледенел, отогреется и оживет.

— Нет. Просто замерзли. Пусть пока полежат вот так, а мы разберемся, что с ними сделать. Как ты себя чувствуешь?

Кайя поежилась, и мне вдруг захотелось обнять ее — простое, естественное желание прикоснуться к хорошему человеку, просто прикоснуться, ничего не требуя и ни на что не намекая. Но я прекрасно понимал, что моя седьмая жена воспримет это как вторжение, и ничем хорошим дело не закончится.

Мне не хотелось спугнуть то хорошее, что начало зарождаться между нами. Я знал: стоит сделать неверный шаг, и все обрушится. Потому что… вдруг именно это и есть начало истинной любви? Я не был дураком, но хотел в нее верить.

— Хорошо, — ответила Кайя, прислушавшись к себе. — Уже не болит. Что мы будем с этим делать?

Я взял банку в руки. Бабочки задрожали в ней, но ни одна ни взлетела. Кончики пальцев онемели от заклинания — отлично, оно их удержит в таком состоянии столько, сколько потребуется. Никуда вы, голубушки, не денетесь. А господам академикам придется выбираться из кроватей и изучать вас — я никогда не слышал о таком магическом феномене, способном размножаться самостоятельно, и не сомневался: эти бабочки вызовут невероятный интерес.

Те, кто поглупее, будут думать над защитой очередной диссертации.

Те, кто поумнее, свяжутся с министерством обороны и предложат новые разработки оружия на таком черве проклятия.

А я… я хотел лишь одного, и Кайя разделяла мое желание.

— Отправимся к тем, кто разбирается в магии лучше, чем я. И послушаем, что они мне скажут, — что-то дрогнуло у меня в груди, и я испугался, что это такая же бабочка пытается раскрыть крылья и выпустить своего двойника в сторону Кайи. А она словно что-то почувствовала — взяла меня за свободную руку и, глядя в лицо с какой-то отчаянной, горькой надеждой, тихонько сказала:

— Я с тобой, Курт. Все будет хорошо.

И мне очень, очень хотелось в это поверить.

Кайя

Мы отправились к академику Персивалю Коллинзу, и я успела нафантазировать, что он пригласит нас в лабораторию, в святая святых любого ученого — там, среди бесчисленных колб и кипящих зелий академик вскроет банку с бабочками и начнет их препарировать. Однако ничего подобного не случилось. В роскошном дворце академика нас принял даже не сам Коллинз, а его секретарь, угрюмый молодчик в сюртуке с завернутыми рукавами, который спустился со второго этажа в гостиную, где дворецкий нам дальше присесть не предложил. Секретарь со всей возможной осторожностью взял у Курта банку с бабочками, оценил их количество, удивленно прицокнув языком, наклеил на нее номер и выписал справку о том, что сосуд с червями проклятия взят для исследований.

— А где же сам господин Персиваль? — не вытерпела я. Это было, конечно, невоспитанно, девушки из благородной семьи помалкивают, давая возможность говорить мужу или отцу, но мне вдруг сделалось очень обидно. От этого Персиваля Коллинза зависит моя жизнь, вообще-то, Курт принес ему удивительное явление, а он даже носа высунуть не хочет из своего логова, даже не желает поздороваться!

— Господин Персиваль занят, миледи. Прокладывает сеть заклинаний для Королевской детской больницы, ему сейчас ни в коем случае нельзя останавливать работу, — ответил секретарь, и моя досада растаяла. — Господин Лансеберг, мы пришлем вам птичку сразу же, как только что-то выяснится, — секретарь нахмурился и признался: — Я никогда не видел ничего подобного.

— Я тоже, — угрюмо признался Курт.

На том и распрощались. Мы вышли в снежное воскресное утро — воздух пах легким морозцем, сеном и яблоками, во всех домах пекли традиционные яблочные пироги. Гуляющий народ уже потихоньку выходил на улицы — заглядывал в кафе, хлопал дверями магазинов, покупал театральные билеты в пузатых будках. Чуть в стороне был парк — ворота уже открыли, и ребятня с веселыми криками каталась с горки. Я не сдержала улыбки и сказала:

— А мы с сестрой всегда приходили сюда кататься. У нас даже санки были, и однажды их кто-то стащил. Но мы все равно катались. Просто так, без санок. Мама ругалась, говорила, что девочки из достойных семей так себя не ведут.

Я вспомнила о родных, и мне сделалось грустно. Даже не прислали птичку, чтобы узнать, как мои дела. Я понимала, что Мия занята с ребенком, а мать спешит рассказать соседкам, что я вышла замуж — всем некогда, все хлопочут. Я сделала свое дело… и теперь была им не нужна?

Пожалуй так. От этого становилось даже не грустно — тоскливо.

— Мы с сестрами тоже катались, — признался Курт. Я взяла его под руку, и мы неторопливо пошли по улице. Моя тоска отступила, словно Курт почувствовал ее и сумел как-то сгладить. Из парка несся заливистый детский смех — наверно так звонко и весело можно смеяться только в детстве, когда у тебя нет ни забот, ни хлопот, а мир лежит перед тобой, такой огромный и сказочный, и принадлежит только тебе. — Приходили домой, как четыре снеговика. Слуги сначала обметали нас вениками на ступеньках и только потом впускали в дом.