Лорд Бристольский пообещал, что, если они уступят его желаниям, он удвоит их жалованье, и дал им еще сутки на размышление.

Когда отпущенный срок истек, та же депутация объявила ему, что, сколь ни велики преимущества, которые сулит им его лордство, они с прискорбием вынуждены упорствовать в своем отказе; милорд Гарвей заплатил им всем за полгода вперед и отправил назад в Англию. А после их отъезда он набрал полдюжины неаполитанцев и сделал им следующее предложение:

они должны обращаться к монсиньору только с речитативами, переложенными на музыку из "Matrimonio segreto", притом им самим предстоит привести в согласие слова и музыку;

для исполнения этих обязанностей, требующих гораздо больше способностей, чем заботы обычного слуги, они удостоятся месячного жалованья в сорок пять дукатов, а это почти вчетверо превосходит то, что получают в Неаполе самые вышколенные лакеи;

однако оговаривалось и условие sine qua non[23]: имея на протяжении первых шести месяцев бесплатный стол и одежду от монсиньора Деррийского, шестеро виртуозов приемной за первые пол года не получат на руки ни сольдо, и вся сумма будет им выплачена лишь по истечении этого срока;

если же кто-либо из служителей уйдет от монсиньора др истечения первых шести месяцев, ему не будет причитаться никакого вознаграждения.

Слуги-неаполитанцы согласились с условиями, после чего пригласили paglietto[24], чтобы составить контракт, а через шесть месяцев граф Бристольский уже мог наслаждаться голосами вполне спевшейся маленькой домашней капеллы.

Однажды вечером, когда лорд Гарвей ужинал у нас, явился его слуга и, обращаясь к нему речитативом, вручил ему пакет с большой черной печатью. Монсиньор прочитал послание, положил его под свою тарелку и весь остаток ужина смеялся, болтал и кокетничал, как ему обычно было свойственно, однако покинул нас в одиннадцать — на час ранее обыкновенного.

На следующий день сэр Уильям, опасаясь, что причиной преждевременного ухода гостя могло оказаться его недомогание, послал осведомиться, принимает ли лорд Бристольский.

Монсиньор передал, что у него случилось большое несчастье и он не может никого видеть.

Встревоженный сэр Уильям нарушил запрет и нашел бедного старца в слезах и стенаниях.

— Боже правый! Что с вами? — спросил сэр Уильям.

— Вы, вероятно, заметили, что вчера мне принесли письмо с черной печатью? — напомнил граф Бристольский.

— Разумеется.

— Так вот, там сообщалось, что в Ливорно умер мой сын. Мне не хотелось, чтобы за вашим столом воцарилась печаль, и я сдержал себя, но, как только вернулся домой, горе навалилось на меня тем сильнее, что мне пришлось таить его в сердце. Вот почему мне захотелось выплакаться вволю и я велел не принимать никого, даже вас.

Само собой разумеется, как лицо официальное, сэр Уильям был вынужден уделять время дипломатическому корпусу, однако в круг его ближайших знакомцев входили ученые и выдающиеся литераторы.

Старейшим иностранным посланником в Неаполе был португальский посол граф де Са. Занимая эту должность вот уже тридцать лет, он умудрился побывать в Лиссабоне лишь один раз и постарался возвратиться как можно быстрее. Однажды он был повергнут в неописуемый ужас: поговаривали об упразднении португальского посольства в Неаполе как не оправдывавшего расходы и поручении послу в Риме представлять Португалию при обоих дворах. Но, к счастью для графа, король Жозе I вскоре умер, а его дочь, королева Мария, решила сохранить посольство в Неаполе, и граф де Са смог вздохнуть спокойнее.

По правде говоря, мало дипломатов имели такую синекуру, какой оказалась должность португальца: ему приходилось лишь сообщать своему двору текущие местные новости, да и эту обязанность граф переложил на своего секретаря. Единственной повинностью, добровольно наложенной на себя графом, была прогулка. Много говорили о его гареме, состоявшем из танцовщиц театра Сан Карло, сам же он не произносил почти ни слова, успев подзабыть родной португальский и не усвоив хорошенько ни итальянского, ни французского. Он был высок ростом, широкоплеч, а телосложением и физиономией походил на буйвола.

О его талантах и достоинствах не могу сказать ничего положительного: видя его по три раза на неделе в продолжение трех лет, я, как ни старалась, не обнаружила ни одного.

Самым значительным из послов, поскольку, по сути, он представлял в Неаполе интересы правящего семейства, был господин граф Лемберг. Он был настолько же заметным человеком, насколько граф де Са — бесцветным. Прочие смертные ставили ему в упрек некоторое чванство; однако поскольку это мнение либо не отличалось справедливостью, либо г-н Лемберг почитал свой порок смехотворным пустяком в сравнении с высокомерием посла Великобритании, мы не имели случая заметить в нем что-либо подобное. Среди неаполитанцев же граф снискал такую репутацию потому, что не выносил придворных льстецов и пошляков — ими кишел местный двор.

С первого же вечера, когда я его увидела, мне бросилось в глаза, что он отзывался о самых именитых персонах при здешнем дворе совершенно не стесняясь, как если бы дело касалось последних лаццарони.

Так, однажды речь зашла о кавалере Актоне, и тосканский посланник отважился пропеть хвалу этому фавориту.

Уголки губ графа Лемберга дрогнули в высокомерно-презрительной гримасе:

— Действительно, — процедил он, — этот человек был бы недурным корсаром. У него таланты и повадки пирата, и, быть может, именно этому обстоятельству он обязан своим возвышением.

Утверждают, что даже в беседе с королевой он объявил ей самой, когда разговор коснулся того же самого Актона:

— Я не берусь предполагать, каковы тайные способности этого министра: мне они неизвестны и я не горю желанием их узнать. Однако все, что доступно моему разумению, то есть те таланты, которые он раскрыл нам в министерстве, отнюдь не соответствуют тем обязанностям, какими ваше величество соблаговолили его наделить.

Воистину, положению графа Лемберга при неаполитанском дворе завидовать не приходилось. Будучи дипломатическим агентом правящего семейства, он оказался замешанным во множество интриг, и, надо признать, что некоторые из них весьма принижали высокое предназначение его миссии.

А между королем и королевой ссоры вспыхивали, увы, частенько (о некоторых из них, случившихся в моем присутствии, еще предстоит рассказать), и посол был вынужден вмешиваться во все эти семейные перепалки, примирять супругов, выступать от имени императора, наконец, не реже раза в месяц выполнять при них обязанности, так сказать, мирового судьи.

Поэтому, выходя на прогулку, бедняга Лемберг никогда не мог быть уверенным, что ему вдогонку не снарядят погоню, а садясь за стол — что его не оторвут от стола, чтобы он водворил мир и спокойствие среди августейших супругов. Так, через несколько дней после нашего прибытия он давал большой званый обед, и один из гостей, присутствовавших там, рассказывал, что в разгар трапезы примчался курьер от королевы и Лембергу пришлось тотчас же покинуть собравшихся, принужденных завершить обед без него.

А в Казерте однажды зашла речь о маркизе де Сан Марко, доверенной особе королевы, и граф гневно отбросил на стол салфетку и поднялся, вскричав:

— Ох, эти проклятые бабенки, они меня с ума сведут!

В заключение моего обзора государственных мужей упомяну о некоей весьма незначительной фигуре в дипломатическом мире — имперском консуле и тосканском агенте, по имени Боннекки.

Очень маленький, очень старый, чрезвычайно говорливый, постоянно за всеми шпионящий, в вечной погоне за новостями, он слонялся с неподвижным взглядом, вытянув шею и навострив уши — и все потому, что был в переписке с императором Леопольдом, докладывал ему каждую неделю обо всех скандальных историях, приключившихся при дворе и в городе. А если ничего интересного не случалось, он, не раздумывая, их сочинял. Сначала император держал его на твердом жалованье, однако постепенно новости стали иссякать, а потому монарх, чтобы поощрить своего корреспондента, постановил платить ему за недельную работу, а не раз в год.