В тот же вечер его флотилия появилась в виду Кадиса и соединилась с кораблями адмирала Гравины.

Около двух часов дня две объединенные эскадры продолжили свой путь и 11-го вышли в открытый океан, обманув бдительность англичан.

Нельсону все эти подробности стали известны лишь 16 апреля, когда как раз поднялся западный ветер, задержавший его в Средиземном море до 30-го числа, и только 11-го, то есть через месяц после Вильнёва, он в свою очередь вывел эскадру в океанские воды.

Три месяца он провел в бесплодной погоне, совершенно измучился, и нетрудно вообразить, до какой ярости он дошел за это время. Наконец 14 августа, оставив в Корнуэлле те из своих судов, которые еще могли держаться на воде, он со всеми остальными вернулся в Портсмут для ремонта, бросив там якорь 18-го того же месяца.

Я тогда была в Саутенде с миссис Веллингтон и Горацией; узнав о прибытии Нельсона, я тотчас поспешила в Мертон, чтобы встретить его там. Все друзья, как его, так и мои, примчались тоже. Начались ежедневные празднества. Дом был переполнен, стол накрывали всякий раз не менее чем на двадцать — двадцать пять кувертов. Я была во главе этих праздников и обедов, и ни Нельсон, ни я более не пытались как-то завуалировать нашу близость, напротив, мы оба ею гордились, и милорд представлял мне своих гостей так, словно я и действительно была леди Нельсон.

На следующий день после приезда Нельсон, следуя своим намерениям, о которых он уже предупреждал меня в письмах, сделал в своем завещании приписку в пользу Горации:

"Завещаю мисс Горации Нельсон-Томсон, которая крещена 13 мая сего года в приходе Сент-Мерилебон священником Бенджамином Лоуренсом и прислуживавшим ему клириком Джоном Уиллоком и которая признается мною моей приемной дочерью, сумму в четыре тысячи фунтов стерлингов, выплату коей надлежит начать через шесть месяцев после моей кончины, а если будет возможно, то и раньше; назначаю моего дорогого друга Эмму Лайонну, вдову Гамильтон, единственным опекуном означенной Горации Нельсон-Томсон. До достижения последней восемнадцатилетнего возраста проценты с четырех тысяч фунтов стерлингов должны выплачиваться леди Гамильтон на расходы по воспитанию и содержанию моей приемной дочери. Я желаю, чтобы леди Гамильтон стала опекуншей Горации, будучи убежден, что она взрастит ее в принципах веры и добра, наделив всеми теми достоинствами, коими обладает сама в столь высокой степени, чтобы сделать из нее безупречную супругу для моего дорогого племянника Горацио Нельсона, коему я предназначаю ее в жены, если он будет достоин ее и, по мнению леди Гамильтон, заслужит того, чтобы получить в дар столь драгоценное сокровище".

На этот раз Нельсон рассчитывал более не выходить в море. Уставший от триумфов, пресыщенный славой, утомленный почестями, искалеченный телом, он жаждал уединения и покоя. В надежде обрести их, он занялся перевозкой в Мертон всех ценных вещей, какие у него были в Лондоне; таким образом, будущее казалось мне надежным как никогда, и тут-то грянул гром, разбудив меня посреди этого сладкого сна.

Второго сентября, всего двенадцать дней спустя после его приезда, в нашу дверь постучали около пяти утра. Нельсон, предчувствуя какое-нибудь новое поручение Адмиралтейства, спрыгнул с кровати и пошел встречать утреннего посетителя.

То был капитан Генри Блеквуд; он действительно прибыл из Адмиралтейства с известием, что объединенный флот Франции и Испании, за которым столько гонялся Нельсон, вошел в порт Кадиса.

Узнав капитана, Нельсон воскликнул:

— Держу пари, Блеквуд, что вы принесли мне новости насчет объединенного флота и теперь я должен его разбить!

Это было именно то, с чем явился Блеквуд: от Нельсона ждали полного разгрома противника.

Тотчас все его благие намерения опять были забыты!

Он не думал более ни о чем, кроме как о том малом уголке земли, а точнее, моря, где находился объединенный флот. И, весь сияя, он несколько раз повторил, вдохновленный верой, что внушили ему былые победы:

— Не сомневайтесь, Блеквуд, я преподам Вильнёву такой урок, что он его запомнит надолго!

Сначала он собирался отправиться в Лондон, чтобы приготовить все необходимое для предстоящей кампании, не говоря мне ничего о новой миссии, что была на него возложена. Он решил мне признаться во всем только в последний час.

Но, поскольку я встала с постели почти одновременно с ним и заметила его озабоченность после разговора с Блеквудом, я повела его в тот уголок сада, который он особенно любил и называл своим "капитанским мостиком", и там спросила:

— Что с вами, мой друг? Вас что-то тревожит, и вы не хотите мне в этом признаться.

Он попытался улыбнуться.

— Да ведь я счастливейший из смертных, — отвечал он. — Чего еще я мог бы пожелать в этом мире? Одаренный вашей любовью, окруженный моим семейством, право, я не дал бы и шести пенсов за то, чтобы сделаться племянником самому королю!

Но я прервала его:

— Я вас знаю, Нельсон, вам нет смысла пытаться меня обмануть. Вам сообщили, где находится объединенный флот, вы заранее смотрите на него как на свою добычу и будете несчастнейшим из людей, если его разобьет кто-то другой.

Нельсон посмотрел на меня испытующе.

— Что ж, мой друг, — продолжала я, — разбейте его, этот флот! Завершите дело, с таким блеском начатое вами. Такая победа станет последним воздаянием за два года потраченных вами трудов.

Нельсон все глядел на меня, но, хотя он по-прежнему молчал, на лице его появилось непередаваемое выражение благодарности.

Я продолжала:

— Сколь бы тягостна ни была для меня новая разлука с вами, предложите родине свою службу, как вы поступали всегда, и без промедления отправляйтесь в Кадис. К подобному самоотвержению отнесутся с благодарностью, и ваше сердце вновь обретет покой. Вы одержите последнюю славную победу и вернетесь сюда, чтобы насладиться достойным отдыхом.

Нельсон еще несколько мгновений молча смотрел на меня, потом глаза его наполнились слезами и он вскричал:

— Храбрая Эмма! Добрая Эмма! Да, ты читаешь в моем сердце, да, ты проникла в мои помыслы. Если бы не было Эммы, на свете больше не было бы и Нельсона… Это ты сделала из меня того, кем я стал. Сегодня же я еду в Лондон.

И в самом деле, два часа спустя мы отправились в Лондон вместе с его сестрами. Нельсон оставил нас в доме на Клерджес-стрит и поспешил в Адмиралтейство. "Виктория", вызванная по телеграфу, в тот же вечер вошла в Темзу, и на следующее утро все уже было готово к отъезду.

Нам оставались еще десять дней, чтобы быть вместе, но пять последних Нельсон почти целиком провел в Адмиралтействе.

Одиннадцатого мы в последний раз посетили наш дорогой Мертон. При всех моих стараниях сохранить самообладание я поневоле начинала плакать, стоило мне лишь на минуту остаться наедине с собой. В Мертоне мы провели вдвоем весь день 12-го и там же заночевали.

За час до рассвета Нельсон поднялся, прошел в комнату дочери и молился там, склонясь над ее постелью, молча, но с мягкой проникновенностью и со слезами на глазах.

Он был очень набожен.

В семь часов утра мы распрощались.

Я проводила его до экипажа, и там он долго прижимал меня к сердцу. Я плакала навзрыд, но, пытаясь улыбнуться сквозь слезы, шепнула ему:

— Не вступайте в сражение, пока не увидите птичку!

То были последние слова, что я ему сказала.

Кони помчались галопом, и когда карета сворачивала за угол, он махнул мне рукой.

Больше мне не суждено было его увидеть!

На следующий день в шесть утра он прибыл в Портсмут, а 15 сентября вышел в море.

Однако непогода так разыгралась, что, как бы Нельсон ни спешил, "Виктории" пришлось еще два дня оставаться в виду английского берега. Эта задержка позволила Нельсону переслать мне две записки, полные живейшей нежности к дочери и ко мне, но между строк угадывались печальные предчувствия.

Наконец задул попутный ветер, и Нельсон смог, выйдя из Ла-Манша и пустившись вперед на всех парусах, 20 сентября в шесть часов пополудни присоединиться к эскадре, ждавшей у Кадиса и состоявшей из двадцати трех кораблей резерва под командованием вице-адмирала Коллингвуда. В тот день Нельсону как раз исполнилось сорок шесть лет.