Мистер Хоарден от этих слов пришел в восторг и тотчас попросил у хозяина магазина отпустить меня на следующее воскресенье, поскольку, как он сказал, меня ожидает некий сюрприз. Он привезет меня обратно на следующий день рано утром. Мистер Плоуден дал свое согласие тем охотнее, что по воскресеньям в Лондоне не открывается ни один магазин, и, таким образом, милость, оказанная мне, вовсе не являлась ущербом для него самого.

Конечно, дом мистера Хоардена, как о том можно судить по тем немногим строкам, что я уже ему посвятила, не являлся средоточием безрассудного веселья, но две недели, проведенные в магазине, где я предлагала покупателям драгоценности, расхваливала прелести дам, примерявших их на себя, и побуждала всех пришедших проявить чудеса щедрости, научили меня ценить те двадцать четыре часа, что давали если не удовольствие, то хотя бы отдых.

К тому же мистер Хоарден говорил о каком-то сюрпризе, и я ломала голову, что за неожиданности мне уготованы.

Итак, в воскресенье я была на Лестер-сквер, куда прибыла прямо к завтраку.

Миссис Хоарден встретила меня с обычной для нее мягкостью и доброжелательностью. Стоял великолепный августовский день. Хозяева дома велели заложить коляску и отправились со мной на прогулку по Гайд-парку.

До того в Лондоне мне были знакомы только Вильерс-стрит, Оксфорд-стрит, Лестер-сквер и Стренд. Эта аристократическая прогулка стала началом моего вступления в новый мир. Целые эскадроны всадников в богатых одеждах, которые носили в ту эпоху, грациозные амазонки в развевающихся платьях и вуалях… Короче, весь блеск и модная изысканность тогдашнего английского высшего света околдовали меня.

Я бы пожертвовала тогда половиной оставшихся мне в удел лет, чтобы править одним из тех фаэтонов, что вихрем проносились мимо, или проехаться верхом на лошади, подобной тем, что гарцевали по аллеям, отведенным для верховых прогулок.

Решительно, мистер Хоарден употребил для моего излечения от амбициозных планов и тщеславных грез лекарство, которое угрожало привести к последствиям, противоположным тем, на какие он уповал.

Возвращаясь через Грин-парк, мы пересекли его пешком, чтобы доставить удовольствие малышу, а затем вернулись домой перекусить. Я спросила у хозяина дома, не была ли наша прогулка тем сюрпризом, о котором ранее шла речь.

— Нет, — ответил он. — Мне показалось, что она вас действительно развлекла, однако я собирался вам предложить нечто лучшее, нежели простая прогулка: мне хочется, чтобы вы увидели Гаррика.

Я совершенно не представляла, кто такой этот Гаррик.

Не страдая ложной стыдливостью, которой иные особы стремятся прикрыть свое неведение, я попросила объяснений.

— Нуда, конечно, откуда вам знать, — улыбнулся он. — Гаррик — первейший из актеров, когда-либо выступавших на сцене.

Я широко раскрыла глаза. Он же продолжал:

Сегодня вечером он, вероятно, играет в последний раз, между тем как миссис Сидцонс, молодая актриса, которой предвещают большое будущее, напротив, сегодня дебютирует. Шеридан, чьим другом и хирургом я имею честь состоять, дал мне, как и обещал, ложу ради такого торжественного случая, и я хотел бы, чтобы и вы насладились столь роскошным зрелищем.

— Как, я увижу спектакль? Я посмотрю комедию?

— Нет, трагедию, но надеюсь, она понравится вам не меньше.

Я испустила радостный крик и захлопала в ладоши, как настоящий ребенок, которым, впрочем, и была.

— Ах, до чего же вы добры, мистер Хоарден! — вскричала я. — Как? Я смогу посмотреть настоящую трагедию? И на сцене будут короли и королевы?

— Нет, сегодня их не будет. Зато найдется пара влюбленных, что стоят всех царственных особ.

— А как называется трагедия, которую мы будем смотреть?

— «Ромео и Джульетта», дитя мое — один из четырех шедевров Шекспира.

— И я все это увижу? — восхитилась я, даже подпрыгнув от радости. — Бог мой, как я счастлива!

— Прекрасно, в добрый час, — кивнул мистер Хоарден. — Оказывается, это большое удовольствие — сделать для вас что-нибудь приятное.

Действительно, восхищению моему не было предела. Я часто слышала о театре, но не имела никакого представления, что там на самом деле происходит. Некоторые пансионерки миссис Колманн, видевшие в Честере выступления провинциальных трупп, возвращались из театра очарованные увиденным. Так каково же мне будет в лондонском театре?

— В котором часу все начнется? — спросила я мистера Хоардена.

— Ровно в половине восьмого.

— А кончается?

— Примерно в одиннадцать.

— Так, значит, все продлится четыре с половиной часа?

— Из ваших четырех с половиной часов, — рассмеялся мистер Хоарден, — надобно исключить несколько антрактов.

— А мы придем к самому началу, правда?

— Мы будем в нашей ложе к поднятию занавеса.

— Ох, Боже мой, а сейчас только пять часов!

— Притом без пяти минут. Но время пройдет быстро. Нам же еще надо многое успеть. Прежде всего мы должны попить чаю, видите — его уже сервируют; а я предлагаю вам сверх того отведать пудинга, поскольку мы будем ужинать поздно. К тому же вам еще предстоит заняться своим туалетом.

— Моим туалетом? Мне, мистер Хоарден? Но вам же известно, что у меня только одно это платье, которое ваша супруга по доброте своей мне подарила. Разве что мне надеть то мое достопамятное голубое? А я о нем даже не вспомнила…

— При всем том голубой цвет вам очень шел.

— Цвет — да, а платье — нет. Вспомните, что таково было, по крайней мере, ваше собственное мнение.

— Ну, надеюсь, все в конце концов образуется, — заметил он, в то время как мои глаза были прикованы к стрелке настенных часов.

— А они не отстают? — на всякий случай спросила я.

— В семействе Хоарденов, — рассмеялся доктор, — часы никогда не опаздывают и не спешат: они идут минута в минуту! Когда пудинг и пироги будут съедены, каждый поднимется к себе в комнату, поскольку будет лишь только половина седьмого, а для того, чтобы добраться до Друри-Лейн, потребуется не более десяти минут.

Когда чай был выпит и пироги съедены, я машинально поднялась в комнату — ту самую, где провела первую ночь в этом доме; было совершенно непонятно, что там делать на протяжении целых сорока минут, остававшихся нам до счастливого момента отъезда, как вдруг я заметила разложенное на кровати прелестное платье из голубой тафты, похожее на одеяние принцессы из сказки об Ослиной шкуре, выкроенное прямо из небесной лазури.

Одновременно со мной вошла горничная.

— Вы позволите, мисс, помочь вам переодеться? — спросила она и подняла платье за плечики.

Тут только я сообразила, что означали кое-какие высказывания доктора Хоардена, ранее казавшиеся мне неясными. Он не только позаботился о том, чтобы повести меня в театр, но подумал и о наряде, в котором мне туда идти.

Слезы навернулись у меня на глаза, мне тотчас захотелось побежать к нему и высказать, как я ему благодарна!

— А где мистер Хоарден? — спросила я у горничной.

— Он помогает одеться госпоже, чтобы я могла быть сейчас с вами, пока вы надеваете платье: доктор хочет, чтобы все были готовы вовремя.

Мне стало так грустно: я не чувствовала себя в состоянии когда-нибудь отплатить за столь неисчерпаемую доброту, которой никогда не смогла бы достичь, и даже не знала, как благодарить за нее.

Мое нетерпение сменилось каким-то мечтательным недоумением; я думала об этом человеке, добившемся всеобщего признания, ставшем одним из самых знаменитых лондонских хирургов, выдающимся анатомом, первоклассным ученым, который не остановился перед тем, чтобы самому одевать собственную супругу только для того, чтобы дочка бедной служанки с фермы, бывшая воспитательница при детях у его отца, а теперь продавщица в ювелирной лавке, не опоздала на представление и не потеряла ни крупицы из того удовольствия, что она уже предвкушала!

Гению всегда хватает милосердной доброты к малым, бесконечной снисходительности к слабым, что подчас сближает его с самим Господом всемогущим.