Я встала.

— Ах, — произнесла королева, разглядывая меня, — я раз в жизни испытаю удовлетворение, видя вас не столь вызывающе прекрасной, как обычно! Вы бледны, и глаза у вас сегодня утром что-то покраснели, учтите это, моя дорогая подруга.

— Увы, государыня! — отвечала я. — Боюсь, что к вечеру я стану еще бледнее, а мои глаза — еще краснее!

Она притворилась, будто не услышала.

— Что же вы не пригласили сэра Уильяма поехать в Казерту вместе с нами?

— Я это сделала, государыня. Но обязанности посла удерживают его в Неаполе. Он присоединится к нам сегодня вечером или завтра утром.

— А! Тем лучше! — произнесла королева, делая над собой видимое усилие. — Он расскажет нам новости.

Стоит ли говорить, что на этом наш разговор оборвался?

Каролина вернулась в свою комнату. Я оделась.

Около двух дождь прекратился. Слугам было приказано запрягать, как только первый луч солнца покажется из-за облаков. И вот нам объявили, что экипаж готов.

Мы сели в него и отправились на прогулку в парк.

По мере того как час приближался, королева все больше впадала в лихорадочное возбуждение. Она завела речь о пленении, страданиях и гибели своей сестры Марии Антуанетты, казненной 16-го числа того же месяца, в который мы вступили. Поскольку ни одна ее мысль не могла укрыться от меня, я поняла, что она ищет облегчения терзающих ее укоров совести в воспоминаниях о том, что французы сделали с ее сестрой — женщиной, чей сан должен был бы защитить ее от насилия.

Небо снова нахмурилось, и кучер решил, что пора возвращаться во дворец. Карета повернула, и королева не сделала никакого замечания по этому поводу. Вскоре экипаж остановился у большой парадной лестницы.

— Эта лестница в самом деле очень красива, — сказала Каролина, внезапно меняя тему разговора. — Даже если бы в Казерте не было ничего, кроме одной такой лестницы, этого бы хватило, чтобы принести известность Ванвителли.

И она принялась демонстрировать мне одну за другой красоты этого сооружения.

Так мы дошли до ее комнаты. Каролина пребывала во власти того крайнего нервного напряжения, какое у нее обыкновенно разрешалось истерикой. Она шла очень быстрым шагом, словно хотела согласовать свои движения с той бурей, что бушевала в ее сердце, и тем поневоле выдавала свое истинное душевное состояние.

Войдя в комнату, она вдруг застыла, неподвижно устремив свой взгляд на каминные часы.

Они показывали четыре.

В тот же миг она услышала некий звук, что-то вроде шипения, обычно предшествующего бою часов. Время приподняло свою косу, словно готовясь нанести удар, и колокольчик четырежды вздрогнул под ударами стального молоточка.

Предосторожность, принятая королевой накануне, когда она остановила часы, теперь уже стала бесполезной, но — странное дело — именно в то мгновение, когда королева вошла к себе, часы пробили тот самый роковой час, который она попыталась отсрочить.

А дело было просто в том, что, когда Каролина вышла из комнаты, чтобы вместе со мной сесть в карету, лакей, заглянув в покои, увидел, что часы стоят, завел их и поставил на нужное время. Вот и все чудо.

Однако, прежде чем королева успела объяснить все это себе, она была так потрясена, что, если бы я не успела поддержать ее, думаю, она бы рухнула на ковер.

Я хотела позвонить, но она меня удержала.

— О нет, — произнесла она, — у меня могут быть минуты слабости, но никому не следует знать об этом. Однако, поскольку маловероятно, чтобы Господь нашел забавным сотворить чудо ради этой троицы жалких якобинцев, я хочу понять, что за странность произошла с часами. Помоги мне лечь, а потом справься об этом.

Я довела королеву до кровати; не раздевшись, она бросилась на нее, а я отправилась расспросить слуг.

Тут-то лакей и рассказал мне, как он увидел, что часы остановились; решив, что это произошло случайно, он счел своим долгом завести их и поставить на точное время.

Тотчас возвратившись к королеве, я поделилась с ней этим объяснением.

Ее лицо прояснилось, она отерла пот со лба и попыталась улыбнуться. Но лицевые мускулы застыли в напряжении и отказывались принять более мягкое выражение.

— В конце концов, — сказала она, глядя на часы, показывавшие теперь половину пятого, — теперь со всем этим, должно быть, покончено. Неаполь нуждался в суровом уроке, и он его получил.

Я молчала.

— Ты со мной не согласна? — спросила она.

— Увы, государыня, — отвечала я, — позвольте мне не иметь собственного суждения об этих ужасных вещах, где речь идет о жизни и смерти. Я рождена слишком далеко от тех, кому Господь дал право распоряжаться судьбами других, чтобы вникать в столь трудные вопросы. Я всего лишь женщина, следовательно, существо слабое и сострадательное, и должна признаться, мне бы очень хотелось, чтобы эти часы показывали не время казни, а время помилования.

— Но, — нервически воскликнула Каролина, — если часы показывают время их казни, эти юноши сами же в этом виноваты! Разве ты сама не побудила меня сделать все возможное для их спасения? Даже вчера, после нанесенного мне оскорбления, разве я не прождала в Неаполе весь день, не придет ли кто-нибудь из их родных, отец, мать, брат или сестра, чтобы умолять меня за них? И что же, я ждала напрасно с одиннадцати утра до десяти вечера, я вздрагивала от надежды всякий раз, когда слышала шаги у моей двери. Чего же тебе еще? Они презрели мою милость, они счастливы умереть за святое дело свободы, они воображают, что наступит день, когда в Неаполе воздвигнут статуи в их честь, и в предвидении этого идут на эшафот как мученики… Статуи в Неаполе! (Она залилась резким притворным смехом.) Пусть они на это не рассчитывают!.. Народ умеет лишь разрушать, а не возводить. Возможно, что он и опрокинет статуи королей, но уж не затем, чтобы на их место поставить монументы якобинцам.

Она снова впала в молчание.

Я остереглась нарушить его. Прислонившись щекой к ее руке, я машинально считала пульс, лихорадочно бившийся в ее венах. Вдруг раздался шум кареты, проезжающей через дворцовую арку.

Услышав его, Каролина села на кровати.

— Кто это там? — спросила она.

— Вероятно, сэр Уильям Гамильтон, — отвечала я. — Ведь он обещал присоединиться к нам.

— Зови его сюда, если это он! — вскричала королева. — Мне не терпится узнать, что там произошло.

Это был действительно сэр Уильям. И вести, привезенные им, были столь неожиданными, что он не захотел медлить ни минуты и поспешил сюда, чтобы сообщить их нам. Благодаря своим великолепным лошадям он смог добраться сюда всего за час с четвертью.

Вот что произошло, и вот что он видел собственными глазами с балкона банкира Ли.

Как обычно, bianchi отправились в Викариа за приговоренными, которые вышли оттуда пешком в сопровождении двух рот пехоты и кавалерийского отряда.

Первую остановку они сделали у кафедрального собора и затем продолжили свой путь, поднявшись вверх до улицы Толедо и вышли на нее, обогнув дворец Маддалоне.

На улице Толедо солдатам пришлось силой прокладывать путь печальной процессии, настолько улица была запружена народом. Каждый из молодых людей шел между двумя кающимися, но отказавшись опираться на их плечи; впереди шествовали три священника и, по временам оборачиваясь, давали осужденным целовать распятие, причем юноши исполняли эту церемонию с благочестивым рвением. Они шли твердым шагом, приветствуя знакомых, когда замечали их в толпе, скопившейся по сторонам улиц, или в окнах домов — там также виднелось множество людей. Знакомые в свою очередь откликались, махали платками, раздавались крики:

— Прощайте! Прощайте!

Без четверти четыре процессия вышла на угол церкви святого Фердинанда и, миновав театр Сан Карло, вышла на площадь Кастелло, посреди которой был сооружен эшафот, увенчанный тремя виселицами в форме заглавной буквы "Н", поперечину которой подняли как можно выше.

Витальяни, старший из троих, шедший впереди, воскликнул: